Ирина Арбенина - Люблю трагический финал
Потом были болезнь, жар, жестокая простуда… Ему было тогда шестнадцать лет.
Он выздоровел, он очнулся от беспамятства и жара. Но без голоса.
И вот снова… Удар от девки.
Да, Джульетта флиртовала у него на глазах, как и подобает легкомысленной женщине, отнюдь — отнюдь! — не случайно ставшей «жрицей любви».
Предрасположенность к продажности! Очевидно, врожденная. Джульетта просто не способна любить. И медовый период их романа закончился. Что остается?
Жалкая жизнь неудачника, третьесортного обывателя — в виде голой беспощадной правды, больше не окутанной прекрасным флером любовного романа.
Ах, если бы то, что «течет и изменяется», можно было остановить. «Остановись, мгновение, — ты прекрасно». Остановись — не надо никакого продолжения. Три часа назад… Когда не было еще этого мерзкого флирта на его глазах… Остановить, пока не стало поздно.
Он бросил рассеянно в бокал еще одну таблетку — и пузырьки закружились снова. Волшебное завораживающее серебристое кружение…
Еще одну — и они опять клубятся и кружатся. Еще одну… И еще…
Она выпила все быстро и жадно, залпом, не чувствуя вкуса и не слишком соображая, что делает.
Обычная проблема перепившей проститутки — сушняк. Очень банально — «и главное, сухо».
Он совершенно не хотел все это видеть. Он слыхал, что это выглядит ужасно. Они, умирающие, отравившиеся, обгаживаются, и все такое. Нет, эти натуралистические подробности только бы разбивали мизансцену, которую он уже очень хорошо представлял.
Да, и еще, он почему-то не верил до конца, что это все-таки случится…
Но это случилось.
Он вернулся на следующий день. Она уже остыла.
И тогда он стал строить мизансцену.
«Борются со смертью розы. Их госпожа умирает без надежды на счастье».
Может быть, этим бы все и ограничилось… Может быть, он сумел бы остановиться… Но как раз в это время умер отец. Судьба оказалась милостива к старому человеку. Она не захотела, чтобы он умирал несчастным — зная, что стало с сыном. И он умер в счастливом неведенье — до того! — быстро, легко, мгновенно. Когда чинил в саду насос… Наклонился с гаечным ключом — и вдруг схватился за сердце, и ткнулся головой в траву. Тщательно, как всегда, одетый, похожий на иностранного рабочего из старого кино — у таких, и когда они в мастерской, в боковом кармане чуть ли не шелковый платочек… В любимой клетчатой куртке с аккуратно подштопанными дырочками, светлой свежей рубашке. В Гореловке мало кто чинил в таком виде насосы. Гореловский стиль жизни состоит в том, что на даче нужно одеваться так, чтобы коровы в обморок падали.
То, что Сержик ощутил, вернувшись в дом, когда проводил до калитки последних гостей с поминок, оказалось неожиданным для него самого… Настолько, что даже испугало.
А наутро, когда он проснулся один в пустом большом, отныне принадлежавшем только ему доме, это новое чувство и вовсе стало неприличным. Это было почти ликование.
Это было ликование маленького мальчика, который наконец остался дома один. И никакую радость отныне не омрачала гнездящаяся в подсознании тревога: что радость эта временна, что вот скоро придет отец и станет распекать.
Ведь его отец, приходя домой, всегда находил что-то, что его сын сделал не так. Сначала сын не так укладывал игрушки, потом не так делал уроки, потом…
Теперь можно было делать все, что бы он ни захотел… А что бы хотел молодой мужчина — ну, из того, что запретил бы ему строгий папа? Устроить затянувшуюся вечеринку, играть в карты, пить, наполнить дом шумными безалаберными приятелями? Привести женщину?
Или… Просто валяться по утрам в постели? Не мыть сразу после еды посуду, а помыть потом, когда будет не лень? Покончить наконец с подрезанием клубничных «усов»?
Ни то, ни другое, ни третье.
И даже против клубники он ничего не имел.
Напротив, он переоделся аккуратно «в одежду для работы в саду». И сделал то, что сделал бы отец, если бы ему не помешала смерть. То есть подрезал клубничные разросшиеся «усы». Но все эти нормальные действия уже были только ложными признаками нормальности. Поворота назад не было.
На похоронах отца он обнаружил у себя вдруг новое физиологическое свойство, которому, правда, поначалу не придал значения.
Его больше не отвращал вид и запах тлена.
Ах, если бы он еще мог отдавать себе отчет в том, что с ним происходит. И ведь это был один из очень явных симптомов. Изменение восприятия: горькое не кажется хуже, чем сладкое, мерзкое — не гадко. Ведь помнил он своего однокашника по общежитию музыкального училища. Тот подросток не имел ничего против скользкой слизи рептилий, норовил спрятать под одеялом лягушку или змею. То, от чего «норма», большинство бессознательно морщится и кривится в отвращении, им кажется вполне нормальным.
Теперь это случилось и с ним. Тлен его не отвращал.
Впрочем, это его совсем не волновало. Джульетта была права: сначала искусство. Это первая наша реальность.
Видел ли он Светловолосую в зрительном зале?
Видел. Пусть не обольщается…
Светловолосая, конечно же, этого не поняла — ведь он слишком хорошо умеет владеть собой…
Но он ее видел.
И понял, что его постановкам приходит конец.
Жаль, что он не опередил ее. А это было так близко, так возможно…
— Вам где он прописан или где он живет? — спросила вытащенная телефонным звонком из постели заведующая отделом кадров театра «Делос».
Благодаря напутственному слову Дормана, с Аней она разговаривала крайне предупредительно, по-настоящему желая помочь.
У завкадрами, оказывается, была с собой записная книжка, которую она вообще постоянно держала при себе.
— Понимаете, у нас такая работа, что часто нужно срочно человека вызвать, разыскать — замены, подмены и прочее… Кто-то умер, кто-то заболел, кто-то сошел с ума — все ничего не значит! Ровно в семь занавес должен подняться! И мы поэтому просим, кроме официального адреса для отдела кадров, и тот, по которому можно найти.
— Мне тот, по которому можно найти, — сказала Аня. И это была чистая правда.
Адрес, который Ане дала завкадрами «Делоса», неприятно ее поразил… Московская область, поселок Гореловка, улица Новаторов, дом двенадцать…
— А какой у него адрес прописки? — на всякий случай спросила Светлова, записав адрес в Гореловке.
— Сейчас… Прописки. Понимаете, он, кажется, говорил, что под Москвой у него дом, унаследованный в собственность… А прописан он у старой родственницы. С юности еще, чтобы квартира не пропала… Ну, понимаете, приватизации раньше не было… Боялись, что она умрет и квартира пропадет, вот и прописали его…
— Понимаю, понимаю! — Аня поторопилась приостановить эти подробные объяснения.
— В общем, завидный жених — и дом, и квартира! Странно, что холост… Вообще-то он милый такой…
— Милый, милый, — автоматически повторила Аня.
— Вот и адрес: Скатертный, дом…
Записывать в данном случае не имело смысла — этот адрес Анна уже знала от Дубовикова.
Танец, который Аня исполнила под окнами больницы, мог стать прямым поводом для вызова санитаров из соседней психушки. Предварительно кинув камешек и вызвав капитана к окну, Аня старалась объяснить ему, как нужен… Кричать было бесполезно, и она изображала какие-то немыслимые ужимки и прыжки: пыталась встать на колени и прижимала руки к груди!
К счастью, капитан был догадлив.
На объяснения, как ему удалось выбраться из закрытой на ночь больницы, не было времени. Но факт оставался фактом — через пятнадцать минут Дубовиков уже садился к Анне в машину.
— Хорошо, что вы не в тапочках… больничных… — пробормотала Анна, — я так боялась, что вы выберетесь оттуда в тапочках и пижаме…
— Нет. Я и в больничном помещении нахожусь в кроссовках и тренировочном костюме «Адидас», — гордо сказал капитан.
— Вот молодец! — похвалила Аня. — Предусмотрительный вы все-таки…
И они тронулись в путь.
Название улицы Новаторов в отличие от названия поселка Гореловка ничего ей не говорило… Но когда машина свернула на эту самую улицу, поняла, что она уже здесь была.
Вот и дом двенадцать… Дом десять, тот, что они только что проехали, был домом семьи Вик.
И очевидно было теперь, что именно этот самый дом двенадцать, его желтую оштукатуренную стену, уютно просвечивающую сквозь ветви деревьев в саду, Светлова разглядывала тогда из окна Галиной комнаты. И ее дар провидения был нем при этом разглядывании, как рыба…
