Андрис Колбергс - Человек, который перебегал улицу
— Доказано, что вы скрывали возможность экономить ткань.
— Это неправда, мы даже получали премии за экономию ткани!
— Вы показывали только ничтожную часть экономии.
— Мы это делали в интересах государства! — У мужчины от волнения начинает дрожать голос. — У меня награды! Я солдат. И всегда был и буду преданным солдатом! Вы понимаете, что это значит?
— Это очень важно. Выбирая меру наказания, суд принимает во внимание личность подсудимого. К сожалению, я вам не могу уделить больше времени. — Шеф встает, чтобы проводить посетителей до двери.
— Теперь он будет на вас жаловаться, — говорю я, когда за ними закрывается дверь.
Шеф не отвечает. Он стоит у окна и смотрит на улицу. Я, кажется, понимаю, что полковника удручает. Ведь этот человек, который только что был здесь, не чувствует себя виновным. Он получит наказание, терпеливо его снесет и все-таки будет думать, что он не виноват.
ЭПИЛОГ
Во всех углах сарая стучали молотки. Стук был неритмичным, звуки, словно залетевшие в помещение птицы, бились о стену, потом о потолок и наконец вырывались в окно, взлетая в светло-голубое небо.
В глубине, за штабелями готовых ящиков — их надо было складывать высокими рядами аккуратно один на другой в середине сарая, чтобы грузчикам легче было выносить их во двор, — работали рабочие тарного цеха исправительно-трудовой колонии.
Вильям перерубил проволоку на связке досочек, сложил аккуратным рядком боковину каркаса будущего ящика, специальной широкой вилкой подхватил гвозди так, чтобы шляпки расположились в одну сторону, и стал их забивать. На каждый гвоздь — один удар.
Раз, раз, раз, раз — гвозди входили в мягкую древесину, как в масло. А теперь с другой стороны досок — раз, раз, раз, раз! Так. Хорошо!
Из сустава указательного пальца левой руки все сочилась и сочилась кровь. Ничего, пройдет… На левой руке ссадин и синяков было много, и уже стало привычным, что она всегда болит, всегда перемазана зеленкой. Для сколачивания ящиков тут применялись не обыкновенные молотки, а очень тяжелые, с насечкой, чтобы от удара по гвоздю — увеличивалось трение. Стоило только какому-нибудь гвоздю погнуться, и левая рука оказывалась в опасности. А гвозди гнулись: нет-нет да попадется в связке заледенелая доска, потому что по ночам еще крепко подмораживает. А в лед гвоздь мягко не входит. Обычно или доска с легким треском раскалывается или гвоздь гнется.
Вильям приложил указательный палец к губам и пососал рану. На минуту боль утихла.
В щели между рядами ящиков показалась старческая голова с очень гладко выбритым лицом. Это был посыльный администрации колонии, тоже заключенный.
— Аргалис? — спросил посыльный властно.
Вильям кивнул.
— Немедленно следуйте за мной!
Посыльный на своем посту чувствовал себя настолько выше других, что даже не объяснил, куда Вильяма поведет.
Лавируя между грудами досок, штабелями ящиков и автомашинами, прибывшими за готовой продукцией или доставившими материалы, они вышли к двухэтажному зданию швейного цеха. Наверху с дикой скоростью, будто соревнуясь в беге, гудели электрические швейные машинки.
Посыльный влез в лужу — единственную вестницу весны здесь, за высоким забором — и на миг забыв о своем общественном положении, громко выругался.
— Жди здесь! — скомандовал он, когда они пришли в административный корпус. А сам пошел дальше по коридору.
В окно была видна улица перед воротами колонии. Кусочек свободы. Свобода! Кусочек совсем другого мира. Того мира, который сам по себе имел огромную, ни с чем не сравнимую ценность! Ему казалось, что никогда в жизни ему ничего другого не будет нужно, как только находиться в этом мире.
Далеко на улице он увидел красиво одетую женщину, которая с тяжелой сумкой направлялась сюда. Женщина в белом брючном костюме и пурпурно-красном пальто — на серой, мощеной, пустой улице. Походка ему показалась знакомой.
Это была Минга, она несла Цауне передачу.
Когда было объявлено, какую меру наказания требует прокурор для каждого, когда были выслушаны речи адвокатов и прозвучали последние слова обвиняемых, когда суд удалился на совещание, подсудимых увели обратно в камеры. В эти несколько часов одиночества Альберт Цауна как бы подвел итоги жизни. Нет, эти раздумья не имели ничего общего с биологической смертью: он прощался с той жизнью, по которой прогуливался с улыбкой и смехом. Это была оценка перспектив без иллюзий. Он обрел вдруг удивительную кротость, ни на кого не сердился. Потому что он прощался. С привычной работой, с привычными удобствами, с привычным образом жизни, с друзьями и знакомыми, с Мингой.
Минга и так для него сделала больше, чем он мог надеяться. После ареста Альберта она стала чрезвычайно активной, работала с утра до вечера, чтобы было чем рассчитаться с адвокатами, собирала положительные характеристики с бывших мест работы Цауны и осаждала следователей просьбами о внеочередных передачах. И если ее выдворяли в одну дверь, она входила в другую.
— Если мне все-таки дадут менее десяти лет, то это будет заслуга Минги, — размышлял Цауна. — Но после суда, все равно придет бумажка о расторжении нашего брака. Я даже не понимаю, почему она до суда так старалась, ведь все имущество конфисковано, а эти пустые комнаты и так ей достались бы…
Пролетели недолгие месяцы тюрьмы, наступили долгие годы колонии. А Минга все еще приходила и приносила. И Цауна расцвел, исчезла его флегматичность, он опять ожил.
— Я, правда, ничего больше не понимаю, — самодовольно жаловался он Вильяму. — Будем говорить откровенно! Какой из меня будет женский угодник, когда я выберусь отсюда! Я Мингу не понимаю!
Вильяма арестовали на работе, и по стечению обстоятельств Ирена узнала об этом за час до появления милиции в роскошном их особняке. Оказалось, что она того только и ждала. Это был как сигнал к старту. Хрустальные вазы и стаканы она упаковала в чемоданы и увезла к одной подруге, шубы к другой, деньги и облигации к дальней родственнице, она даже успела отогнать машину, но милиция ее обнаружила и описала вместе с мебелью и домом. С момента ареста Вильям для Ирены перестал существовать и если ее часто можно было видеть в помещениях юридических консультации, то потому, что она пыталась отсудить себе часть конфискованного имущества. В единственном письме, которое Вильям получил от нее в колонии, были лишь сетования на то, что большинство спрятанных вещей она не может получить обратно. Возможно, это была неправда, и Ирена просто старалась подготовить его к известию о том, что ему ничего не принадлежит.
Суд долго обсуждал судьбу Вилберта Зутиса. Случай был необычный. С одной стороны, он несомненно был соучастником, но с другой — это был человек, который добровольно отказался от продолжения преступной деятельности, а награбленные деньги внес в фонд государства. Как ни старался Синтиньш, он не смог доказать, что это сумма меньше той, которую Зутис получил в действительности. Зутис выкручивался так, что чертям в аду тошно было — а выкручиваться он умел. К тому же были представлены идеальные характеристики из колхоза, в котором Зутис теперь работал помощником главного механика, сам председатель колхоза готов был явиться в суд защищать его. И еще тетя Агата, которая жила теперь в Вирпени на его иждивении, да справка о том, что его жена ожидает ребенка.
Уже почти решили осудить Зутиса на поселение в определенном районе, но уперся один из заседателей. В конце концов Зутису дали четыре года условно. Последнее известие о нем, которое пришло в колонию, было таково: Вилберт ищет на автомобильном рынке «жигули»-фургон с прицепом.
— Иди за мной! — сказал посыльный и повел Вильяма дальше по коридору.
Начальник производственного отдела колонии попросил Вильяма сесть.
— Закройщик швейного цеха в следующем месяце выходит на свободу, — сказал начальник. — Мы, Аргалис, обсудили вашу кандидатуру. Что вы сами на это скажете?
— Нет… — пробормотал Вильям.
Начальник сдержанно улыбнулся.
— Не торопитесь с ответом, времени еще достаточно… у меня все.
Ранка на пальце левой руки по-прежнему ныла, и, шагая через двор, Вильям снова стал ее посасывать. Он свернул в санчасть, чтобы медсестра смазала ее зеленкой, а то еще загноится.
За столом медсестры сидел Джонг, облаченный в безукоризненно чистый белый халат. Перед ним стояла алюминиевая миска с жареной картошкой, плавающей в жиру — такую в общей столовой не выдавали даже по праздникам — и ломоть мягкого ржаного хлеба. Сразу по прибытии друзья устроили Джонга в санчасть уборщиком. Он был в числе элиты. Как почти весь обслуживающий персонал колонии.
— Что ты шляешься в рабочее время? — лениво спросил Джонг.
Узнав, зачем пришел Вильям, он на минуту задумался, потом торжественно открыл стеклянный шкафчик, где хранились простые лекарства, к которым дозволялось подходить, достал бутылочку и смазал палец Вильяма зеленкой. Рана заныла нестерпимо. В открытое окно сияло солнце и слышались неритмичные удары молотков из тарного цеха.
