Игорь Христофоров - Смертельное шоу
-- Может, все-таки останешься, -- почти умоляя, бросил ему в спину Андрей.
-- До новых встреч в эфире, -- не оборачиваясь, ответил Эразм и с замаха, одним ударом ноги распахнул калитку.
-- Ой! -- вскрикнул кто-то за нею женским голоском.
-- Бонжур, мадам! -- зло поздоровался с обладательницей голоска Эразм. -- Желаю вам счастливо дожить до старости в славном тауне Перевальном!
Когда черная майка со все такими же торчащими лопатками-крыльями уплыла вправо, в проулок, Санька увидел покрасневшую Нину. Ее появление вряд ли могло означать что-то хорошее, но плохого уже было так много за эти дни, что он, не став ничего предугадывать, пошел к ней навстречу.
-- Здравствуй, Ниночка! -- протянул он руку.
-- Чего он у вас такой? -- не смывая красноту с лица, поинтересовалась она.
Ее "прикид" был стандартно суров и аскетичен: серая юбка, серый пиджак, черные туфли на немодном каблуке и черная, без малейшей металлической заклепки-украшения, сумочка на левом плече.
-- Это наши дела, -- ушел от ответа Санька.
-- Здравствуйте, -- со всеми сразу поздоровалась Нина и ощутила, как кисло и противно стало во рту.
Ей вроде бы ответили, но как-то вяло. Андрей уже хотел закатить скандал. Все-таки Нина была не только членом оргкомитета конкурса, но и жительницей Перевального, а, значит, как бы вдвойне считалась виноватой во всех их бедах и особенно в той, что стряслась с аппаратурой.
-- Тебя можно на минуту? -- тихо спросила она Саньку.
-- Конечно.
-- Тогда это... Ну, на улицу выйдем...
-- Так мы и так вроде на улице.
-- Я имею в виду туда, -- кивнула она на калитку.
-- Пошли.
Он первым двинулся к избитой Эразмом некрашеной калитке, подержал ее, пока проходила Нина, последовал за ней, и вот так молча они добрели до угла двора, точно до сломаной ветки малины. Нина остановилась возле нее, взялась рукой за забор, будто могла упасть от слов, которые требовалось произнести, помолчала, но все-таки решила:
-- Владимир Захарыч в реанимации. Большой процент кожи подвергся ожогу.
Санька молчал, глядя на пальчики, подрагивающие в такт словам на срезе серой некрашеной доски. В печали Нина выглядела еще строже, чем до этого. Хотелось сделать что-нибудь такое, чтоб она похвалила его. Такое Санька испытывал только в школе милиции перед начальником курса, сухим болезненным подполковником. Когда он встречал его, Саньке всегда казалось, что это именно он виноват в в многочисленных болезнях начальника, и он говорил какую-нибудь глупость, за которую начальник почему-то всегда благодарил его.
-- Он просил, чтобы ты приехал к нему в палату. -- Снова немножко повздрагивали пальчики Нины.
Алый лак на ногтиках смотрелся поздними ягодами, свесившимися с
поломанной ветки малины над забором. Их хотелось съесть.
-- Ты же сама сказала -- реанимация. Разве меня пустят?
-- Слово Владимира Захарыча -- закон, -- грустно ответила она. -- Ты ему очень понравился.
-- А я и не заметил.
-- У вас что-то случилось?.. В смысле, в группе...
-- Да так. Пустяки. Продолжение старой истории.
-- Опять шантаж?
-- Хуже. В тридцатые годы это называлось вредительством. Статья пятьдесят восьмая...
-- А что случилось?
-- Кто-то залез ночью в комнату, где хранилась аппаратура, и сломал ее.
-- Нужно сообщить в милицию, -- устало предложила Нина. -- В Перевальном хороший начальник.
-- Хороших начальников не бывает.
-- Ну почему же!
Ее пальчики соскользнули с забора, но что-то красное осталось. Будто доски решили навсегда сохранить на себе память об алом лаке ее ногтей.
-- Ты не порезалась? -- спросил Санька.
-- Не-ет, -- внимательно изучила она подушечки пальцев. -- А обо что здесь можно обрезаться?
Склонившись над доской, Санька изучил уже основательно подсохшее, уже побуревшее пятнышко крови и самому себе пояснил:
-- Значит, он вернулся этим же путем.
-- Кто вернулся?
-- Ночной грабитель. Так, говоришь, здесь хороший милицейский начальник?
-- Да. Это мой отец. Глава шестнадцатая
БЕЗМОЛВНЫЕ ПРОСЬБЫ
Санька где-то читал, что Майкл Джексон, желая прожить до ста лет, спал одно время в барокамере. Чистый воздух, ни одного микроба, ни малейшего звука, способного нарушить сон.
С первым шагом в палату реанимации Санька ощутил, что сейчас предстоит разговор с Майклом Джексоном. Только камера была прозрачной, а сквозь искусственное стекло виднелось лицо Буйноса. Уцелевший глаз на уцелевшей половине лица не хотел открываться, и Санька недоуменно обернулся к Нине.
-- Не более трех минут, -- вместо нее сухо ответил врач и сел на потертый стульчик у пульта.
-- Там своя среда, -- шепотом пояснила Нина. -- Владимира Захарыча все время овевают холодным воздухом. К вечеру приедут спецы из Москвы, привезут искусственную кожу. Они уверяли по телефону, что она даже будет иметь чувствительность. Почти как живая.
-- Лучше свою иметь, -- вздохнул Санька.
-- Разрешите? -- легонько отодвинул его в сторону мужичонка с острыми глазами-бусинками.
Рубашка навыпуск с накладными карманами в дополнение к огромным, изжеванным коричневым сандалиям делали его бухгалтером начала шестидесятых годов, перенесенным машиной времени в бешеные девяностые. Мужичок беспрестанно шмыгал носом, будто и вправду только что перенесся через тридцать с лишком лет и не мог понять, почему исчез запах его любимого одеколона "Огни Москвы", а появилось нечто сладкое и французское, струящееся от Нины. И только белый халат, криво наброшенный на его узкие плечи, делал его современником Саньки, Буйноса, Нины и врача со строгим лицом. Вряд ли в шестидесятых могли быть такие мятые халаты.
-- Он открыл глаз, -- шмыгнув, объявил мужичок.
-- Три минуты, -- зло, с вызовом напомнил врач.
Губы Буйноса, крупные волевые губы, сжатые со всех сторон точками щетины, и оттого как бы уменьшившиеся, сделали неуловимое движение, а мужичок неожиданно произнес:
-- Он сказал: "Здравствуй, Ниночка!"
-- Здра...
Сбоку Санька четко увидел слезу, выскользнувшую из ее глаза и рывком пронесшуюся вдоль носика.
-- Еще он сказал: "Здравствуй, певец!"
-- Серьезно? -- удивился Санька.
Он видел по телевизору в новостях дам, водящих руками. Они назывались вроде бы сурдопереводчицами. Они одни на земле умели превращать звуки в жесты. Дамы всегда существовали в углу экрана, в овальной рамочке с размытыми краями, и то, что в рамочке ни разу не появилось мужское лицо, только сейчас показалось Саньке интересным. Получалось, что немых мужиков или хотя бы тех, кто знает сурдоперевод, не существует. И этот шмыгающий спец еще сильнее почудился перенесенным через толщу времени.
-- Он сказал: "Я в долгу перед тобой".
-- Почему?
Нина приблизила губы к санькиному уху и зашептала: "Ему уже сказали, что ты вытащил его из горящего кабинета. Владимир
Захарыч, видимо, потерял сознание после первой вспышки. Мог и вообще погибнуть".
-- Он сказал: "Проси, что хочешь", -- оборвал ее щекотное дыхание по уху мужичок.
-- Мне ничего не нужно.
-- Так и передать?
-- А он что, тоже по губам понимает? -- удивился Санька.
-- Он вас слышит, -- раздраженно пояснил врач. -- У него нет сил говорить. Ожог слизистой горла.
Усилием воли Санька перевел взгляд с губ Буйноса на почерневшую
шею и ощутил, что и его шея окаменела. Слова застряли в ней, будто
тоже превратились в камешки. Показалось, что их можно сплюнуть на
ладонь. Как выбитые зубы.
-- Это... Как его... Ну, спасибо, значит, за хорошие слова, но мне действительно ничего не нужно...
-- Он сказал: "Найди мне его. Найдешь?"
-- Кого? -- не понял Санька.
-- Того, кто организовал покушение, -- тихо ответила за Буйноса Нина.
-- Я вообще-то не следователь. Уже не следователь. Я -- певец, -гордо произнес последние два слова Санька.
-- Он сказал: "Я подчиню тебе всех моих охранников".
-- Я...
-- Он сказал: "Конкурс под угрозой. Если конкурс пройдет, значит,
я выиграю эту регату".
-- Чего выиграет? -- не понял Санька.
-- Регату, -- объяснила Нина. -- Это гонка лодок. Или яхт.
Владимир Захарыч был загребным в четверке распашной. В сборной Союза еще.
-- Он сказал: "Помоги мне".
Что нужно ответить после таких слов, Санька уже не знал. Он вдруг ощутил, что повисшая в комнате тишина -- на стороне Буйноса. Наверное, потому, что тишина была частью Приморска.
Мужичок со старательностью компрессора все шмыгал и шмыгал своим маленьким носиком, но, поскольку делал он это с первого момента появления, то шмыгание не воспринималось чем-то отличным от тишины. Как и вздохи Нины, перемежаемые еле слышным постукиванием врача пальцами по пластику пульта. Слов уже не существовало в мире. Только звуком он мог ответить или отказать, и Санька, кашлянув, кивнул.
-- Он сказал: "Спасибо".
Не говорить же: "Пожалуйста".
-- Он сказал: "Все, что нужно, проси у Нины".
-- Все! Время вышло! -- под хруст коленок встал врач. -- Попрошу освободить палату!
