Екатерина Лесина - Клинок Минотавра
– Ничего не скажу! – Игорек насупился и нос задрал. – Ничего…
– Зря.
Тот, кто пришел ночью в дом, не был Вовкой, старым приятелем и старым же неприятелем, не важно, главное, что человеком знакомым и в чем-то родным, как само это место. Тот, кто присел рядом с Игорьком, был чужим и опасным.
Он коснулся сломанной руки и предупредил:
– Будет больно…
Лара зажала уши руками. Иван же поднялся, но натолкнувшись на холодный Вовкин взгляд, сказал:
– Мы во дворе будем. Не надо ей…
…С этим Вовка согласился.
Не надо. И Лара позволила себя поднять, увести. Она шла, спотыкаясь, не в силах отвести взгляда от мертвеца. А во дворе стрекотали сверчки. И соловей опять распелся. Соловью нет дела до людских проблем. Наверное, и хорошо, что нет…
– Он его…
– Убил, – сказал Иван, обнимая Лару. – И наверное, мог бы иначе, но…
…Не захотел. Вовка не ушел на улицу, в доме остался. И слышал рассказ, и про невесту Иванову, небось, вспомнил, а ведь и кроме нее были…
– Я виновата, – тихо произнесла Лара, утыкаясь носом в его грудь. – Получается, что я виновата… если бы осталась…
– Он убил бы тебя. Замучил до смерти. А потом нашел бы кого-нибудь еще. Он был психопатом, Лара…
…Был. И больше нет.
Потому что Вовка появился вовремя. Он вообще на редкость своевременный человек.
– Нет, ты не понимаешь… я виновата… если бы не я, он Машку не тронул бы… он ведь за мной охотился, а убил ее… за то, что помогла мне, убил… и как теперь мне дальше жить?
– Обыкновенно, – сказал Иван, обнимая ее. – Как-нибудь…
…Потому что он сам виноват не меньше. Упустил. Пропустил. Не заметил… и совесть не отступит. Но наверное, в этом есть свой смысл. Сейчас другое важно – они живы.
В подземелье было сыро и холодно. Женька замерзла почти сразу и не понимала, как эта девушка, в старинном белом платье, еще жива. Платье выглядело грязным, истрепанным. Девушка – безумной. Она говорила что-то о том, что Минотавр на самом деле – несчастный человек, запутавшийся. И ему в жизни не везло с женщинами, предавали… а он – хороший.
Оступился просто.
И когда придет, его надо слушать.
Он принесет еды… и еще воду, потому что без воды человек может прожить куда меньше, чем без еды. И темные глаза девушки блестели. Она плакала, сама не замечая слез.
Аня.
Анна… и она давно в этом подвале. Правда, сама не помнит, насколько давно. Но она привыкла. И Женька привыкнет, если будет вести себя правильно. Анна очень надеялась, что будет и что Минотавру понадобятся две питомицы…
Когда Анна замолкала, то начинала смеяться, и от тихого этого смеха Женьке становилось настолько жутко, что она чувствовала, как сама с ума сходит.
Неправильно это.
– Послушай, – она пересела к Анне и взяла ее за руку.
Рука оказалась ледяной, со скрюченными пальцами.
– Послушай, пожалуйста, меня внимательно. Нас обязательно спасут. Со мной был мой… друг… он сильный и знает, что делать в таких ситуациях… он управится и с твоим… Минотавром, и с остальными. Надо только подождать. Нам ведь не сложно подождать?
Анна кивнула.
Так и сидели. Рядом. И Женька гладила холодную руку Анны, а та всхлипывала и размазывала второй рукой слезы.
– А я тут на кладбище сторожем работаю… – в тишине оживали Женькины страхи. – Тут местное кладбище имеется, очень старое, древнее даже… там княжеский склеп есть. Настоящий! Представляешь?
Анна покачала головой.
Она слушала. И плакала. И все равно слушала, а когда Женька устала говорить, казалось, проговорила целую бездну времени, то сама стала рассказывать. Про соседку по комнате, про мать, которая наверняка уже с ума сходит, а то и вовсе Анну похоронила, про собственную мечту о прекрасном принце, про сайт знакомств и прогулку…
…Они не услышали, как открывается дверь, просто по полу вдруг потянуло сквозняком, и Анна, дернувшись, замолчала. Она смотрела на лестницу круглыми от ужаса глазами, а на губах появилась нервная улыбка. Анна встала, торопливо пригладила волосы…
– Я красивая, да? – спросила она, не спуская взгляда с лестницы.
– Конечно, красивая…
Женьку не услышали. Анна стояла, сложив руки на груди, глядя на лестницу. А тот, кто шел, ступал бесшумно, и Женьке даже показалось, что его вовсе нет…
…Тень среди теней. И только когда тень заговорила, Женька поверила, что та существует.
– Женька, ты как? – спросила тень Вовкиным голосом. – Живая?
– Да.
– Хорошо, что живая… это правильно. Ну что, пошли?
– Куда?
– Куда-нибудь, Женька, отомри…
Отмерла. И бросилась к Вовке, обняла, прижалась. Он был грязным и пах тиной.
– Все хорошо, Женька, все хорошо… закончилось уже…
– А…
– Умер… жалость какая.
– Нет! – Анна вскочила. – Ты врешь.
– Что?
– Врешь! Он не мог умереть! Он… он обещал вернуться… за мной вернуться… – она разревелась и, опустившись на пол, обняла себя. Анна сидела, раскачивалась и всхлипывала. – Он обещал, что вернется… он меня любит…
– Чего это с нею? – Вовка глядел на девушку с жалостью. – «Скорую» вызвать?
– Вызови, – согласилась Женька.
И «Скорую». И полицию.
И выбравшись наружу, присев у старой, восстановленной кое-как стены, она ждала. И Вовка держался рядом, чему Женька тихо радовалась. Наверное, сейчас она была счастлива.
Анна плакала.
И выходить отказывалась. А Владлен Михайлович твердил, что не виноват… его не стали связывать и запирать не стали, он ходил вокруг фургончика и все повторял, что не виноват, что просто присматривал за детьми, что дело – в кинжале.
Или в княжне.
– Она и вправду на Ванькину подружку похожа, – сказал Вовка, глянув на портрет. – Только та совсем тощая…
…Анну увезли.
Шок у нее. И стресс. И вообще она в подвале пробыла два месяца, наедине с собой и маньяком, которого Вовка убил… самозащита. И Вовкин адвокат, поднятый с постели, но все одно улыбчивый, повторял про самозащиту и еще про то, что нет за Вовкой вины.
А Галина Васильевна, которая появилась как-то вдруг – люди вообще то появлялись, то исчезали, оставляя у Женьки ощущение нереальности происходящего – не плакала, только спрашивала у Владлена Михайловича, как он мог так поступить.
Не понимала.
И Женька тоже не понимала, но выпила из фляги, поднесенной Антониной, хотя и сказала, что у нее-то в отличие от Анны стресса нет.
Все хорошо.
Замечательно даже… но с травяным чаем стало еще лучше.
Уехали.
И отпустила дрожь, разжалась ледяная рука, сжимавшая сердце. Елизавета Алексеевна поднялась, покачнулась, но устояла, хоть бы для того пришлось в подоконник вцепиться.
…За что ненавидела?
По краю прошла, по самому краешку, и хватило бы мелочи, одной ошибки, чтобы страшный этот человек, еще не старый, матерый, учуял. Он ведь и без ошибок понял все верно, только доказать не сумел… а без доказательств все его домыслы – пустое.
Елизавета Алексеевна нервно рассмеялась и осеклась, до того жутко в опустевшем доме звучал ее голос. Она и рот себе зажала, страшась произнести хоть звук.
И смех перешел в слезы.
Ненавидела?
За что ненавидела? И вправду за что…
Она помнила все распрекрасно, и память эта, от которой не избавиться, не вывести с нее пятна давних обид, чай, не скатерть, сама по себе наказание.
Лизонька маму боялась.
Та появлялась редко, в шелках, в облаке чудесных ароматов, она целовала Лизоньку в обе щеки и уходила, оставляя на хмурую няньку-немку, не злую, нет, – равнодушную. И нянька запирала Лизоньку в комнате, наедине с тенями.
Заставляла читать молитвы.
Варила невкусную клейкую кашу, которую полагалось есть… потом нянька исчезла, сказав, что Лизонькина маман перестала платить. И кашу теперь приносила хмурая девка с кухни, она же убиралась в комнате, кое-как, наспех. А вот Лизоньке за собой самой смотреть приходилось. И в редкие маменькины визиты та морщилась, трогала лицо, с неудовольствием говорила:
– Ваш отец, барышня, сущий подлец.
И Лизонька, никогда его не видевшая, чувствовала себя виноватою.
Денег становилось меньше, нет, Лизонька не знала, просто… из дома их выселили в другой, а потом в третий… и маменькины шелка куда-то подевались, и драгоценности тоже… мама злилась и злость свою, раздражение, обиду на весь мир вымещала на Лизоньке.
Это было несправедливо.
– Мы возвращаемся, – сказала матушка однажды, швырнув щеткой для волос в зеркало. Зеркало на последней их квартирке, грязной, полной тараканов, было с трещиной. И Лизонька хотела предупредить маменьку, что в такие зеркала не стоит смотреться, к несчастью… хотела, но смолчала.
Да и поняла вдруг, сколь чужда ей эта рано постаревшая женщина с одутловатым некрасивым лицом, с сединой в волосах, с гнилостным запахом изо рта.
