Кармен Посадас - Добрые слуги дьявола
Музыкальный автомат в любом баре играл в жизни Мартина Обеса роль своего рода прустовского печенья. Всегда повторялось одно и то же: начинала звучать мелодия, слышался звон падающих монет, и тотчас, как будто под влиянием магии «печенья, которое тетушка Леонсия подавала мне смоченным в чае каждое воскресное утро», начинался настоящий парад воспоминаний, несмотря на то что от этого несчастного прошлого Мартина отделяло много лет и расстояние в одиннадцать тысяч километров. Говорят, будто картины прошлого блекнут с годами и от частого обращения к ним теряют свою силу, но у Мартина Обеса все было наоборот. Его воспоминания не только не хотели сдаваться, но откровенно издевались над ним: они сидели на барной стойке, как озорные дети на заборе, болтая ножками и крича: «Вот они, мы!»
Видения были различными в зависимости от ситуации или, вернее, от содержимого стакана или чашки, стоявшей перед Мартином. Так, утренний кофе обычно воскрешал в нем болезненное детское впечатление: вечер, они идут мимо открытых окон казино «Сан-Рафаэль», мать — такая красивая — держит его за руку, и ветер играет юбкой, то открывая, то закрывая ей ноги. У этого воспоминания нет головы — лишь туловище и конечности, потому что в то время Мартин смотрел на мир с высоты четырехлетнего ребенка. «Осторожно с мороженым, дуралей, ты что, не видишь, что можешь запачкать маме юбку?» — раздается голос его сестры Флоренсии, но поздно: липкая ручонка уже схватилась за красивую мамину юбку. «Мамочка, ты только посмотри на Мартина, смотри, что он натворил!» И с тех пор на Мартина с ужасом смотрела вся семья: он пристрастился к наркотикам в пятнадцать лет, вылетал из одного колледжа за другим, так же как потом — из университетов… и всегда пытался схватиться за юбку матери, всегда грязными руками.
Еще хуже было с послеполуденным пивом: оно, вкупе с магическим действием музыкального автомата, вызывало в Мартине другое, еще более мучительное воспоминание. Он видел себя в Стамбуле, где реальность так призрачна, что ее можно окончательно затуманить дымком кальяна или растворить в поцелуях Хельги. Где, интересно, она сейчас? Наверное, где-нибудь в Баварии, с их общим ребенком, которого Мартин никогда не увидит, — она поклялась ему в этом, когда малыш был еще не больше крошки гашиша. Воспоминания сменяли друг друга, ни на мгновение не прекращая своего шествия, вино за обедом и послеобеденный кофе вызывали все новые и новые картины прошлого, а капуччино в половине шестого напоминал богемную жизнь в Париже, где Мартин изображал из себя гитариста и встречался с пятидесятилетними дамочками, чтобы оплачивать свое проживание в мансарде. Вслед за этим являлись еще менее приятные воспоминания — например, о периоде жизни в Лондоне, когда Мартин стал надеяться, что наконец-то станет актером, получив крошечную роль в фильме Монти Пайтон, где он играл голого сумасшедшего в палестинской пустыне. В следующий раз, вопреки чаяниям Мартина ему удалось сыграть лишь самца в «Двух горячих шведках». Так он прожил несколько лет, думая, что удача вот-вот улыбнется ему. Теперь же, потягивая в половине восьмого виски, Мартин вспоминал свою неудавшуюся артистическую карьеру и приходившие некогда спасительные извещения о денежных переводах из Уругвая (мать его баловала, да и отец тоже — исключительно из любви к ней). И в конце концов уже не звяканье монет в музыкальном автомате, а похожий звон льда в бокале вызывал в его памяти голос Флоренсии: «Мама умерла, возвращайся».
Однако это было еще не самое ужасное: по-настоящему мучительно было думать о том, что он не только не вернулся домой, но и почти забыл о собственном отце. Том после всех финансовых катастроф жил в съемной квартирке в компании с портретом покойной жены. Однако это последнее было уже не воспоминание, а реальность, и такая горькая, что Мартин не осмеливался глядеть ей в лицо. Ему легче было выносить воспоминания, сидящие на барной стойке, — ведь они были совсем крошечные и вели себя вызывающе лишь тогда, когда кто-нибудь из посетителей бара бросал монеты в музыкальный автомат. Плачевное же положение отца было действительностью, и очень жестокой.
Однако не стоит думать, что Мартин был человеком безответственным или сентиментальным. Все знавшие его сходились на том, что он был необыкновенно красивым мужчиной. Правда, теперь, когда Мартину исполнилось тридцать четыре, девчонки при виде его не останавливаются уже как вкопанные посреди улицы, но он до сих пор сохранил ту небесную красоту, обладателю которой прощается все, по крайней мере на начальной стадии знакомства, пока безусловная симпатия не уступила еще место зависти. «Умение нравиться» или «умение расположить к себе» — так называла Флоренсия это качество, которым, кстати, сама не обладала. Но, несмотря на то что у тебя оно есть или именно поэтому, тебя нужно было бы назвать Кандидом, простофиля. Ты думаешь: все к лучшему в этом лучшем из миров, так что живи и радуйся! А разве опыт не научил тебя, недотепа, что расположить к себе — это лишь первый шаг, а все самое трудное — потом?
Но, несмотря ни на что, Мартин продолжал верить в свою счастливую звезду, потому что иллюзии, порождаемые красотой, столь же обманчивы и намного более упрямы, чем миражи в пустыне. Единственное, чему его научили неудачи, — по возможности использовать свой «дар». Или по крайней мере разумно его употреблять. Мартин знал, например, как с помощью своего обаяния добиться, чтобы служащая — или даже служащий — отдела иммиграции подготовила его документы для рассмотрения в первую очередь, но он интуитивно чувствовал, что не следует злоупотреблять этим даром для отсрочки платежа за мансарду (несмотря на то что его квартирной хозяйкой была чувствительная пятидесятилетняя дама). В последнем случае обаяние должно было быть лишь приправой к добрососедским отношениям. «Донья Тересита, может, подремонтировать вам полотенцесушитель? По-моему, он чуть-чуть покосился». И донья Тересита позволяла Мартину делать все, что угодно ради возможности лицезреть его лопатки. «…Такие загорелые, ты не представляешь, дорогая… это бог, настоящий Аполлон, как говорит Ракель… А волосы! Ах, какие у него белокурые волосы», — сообщала она по телефону своей невестке, скользя взглядом по каждому мускулу, каждому изгибу прекрасного тела Мартина.
Благодаря добрососедским отношениям у Мартина довольно часто появлялась возможность подработать, чтобы кое-как перебиваться в периоды между звонками из модельного агентства, куда он поступил, приехав в Мадрид несколько месяцев назад. Предложения были ничтожными, потому что тридцатичетырехлетний бог не может соперничать с целым легионом восемнадцатилетних смертных, какой бы небесной красотой он ни обладал. К тому же, как сказал Мартину однажды один человек, оказавшийся нечувствительным к его обаянию (это случилось как раз в этом баре, за бокалом виски в половине восьмого): «А ты что думал, блондинчик, что ты здесь всех покоришь своей красотой? Испанцы теперь не низенькие и не бровастые, как раньше. Теперь у нас все парни ростом метр девяносто и похожи на голливудских звезд, ты что, не видишь?»
Мартину Обесу нравились праздные разговоры со случайными знакомыми — приезжими, иностранцами (они наводняли эту часть Мадрида, пограничную с Растро) и постоянными жителями города — коренными мадридцами, сенегальцами, марокканцами, китайцами, потомками экстремадурцев во втором поколении, индийцами, хорватами и такими же, как он сам, латиноамериканцами. Однако Мартин изливал душу случайным знакомым лишь потому, что, хотя он уже несколько месяцев жил в сырой мансарде на улице Ампаро, друзей у него еще не было и он продолжал оказывать соседям мелкие услуги, чтобы те приняли его за своего, в особенности мужчины. С раннего возраста (хотя его сестра была убеждена в обратном) Мартин Обес знал, что, добившись расположения, необходимо еще быть принятым обществом, но в этом случае красота уже не помощник, потому что она помогает открывать, главным образом, не двери, а окна.
Так обстояли дела. И вот однажды, когда Мартин занимался починкой стиральной машины доньи Тереситы, в доме и парикмахерской которой (как и у ее подруг) в последнее время стал орудовать какой-то полтергейст, выводивший из строя всю бытовую технику, ему позвонили из агентства. Мартин всегда держал телефон под рукой, в кармане брюк — скорее на всякий случай, чем из реальной необходимости, но в тот самый момент, когда раздался звонок, стиральная машина доньи Тереситы затряслась в таких невиданных конвульсиях, словно ее кто-то нарочно вывел из строя. Лишь несколько позднее, за вечерней чашкой кофе, Мартин прослушал на автоответчике сообщение Пепы, секретарши из модельного агентства. Какую-то крутую, по ее словам, фирму заинтересовала его фотография, и ему предлагали работу. Да, да, именно так: его приглашали не на какие-то там пробы, а сразу на собеседование с хозяйками фирмы. «Можешь даже не волноваться, они хотят тебя, и только тебя, потому что, — Пепа особенно выделила эти слова, — похоже, ты просто создан для этой роли. Так что записывай, красавчик: «Гуадиана Феникс филмз», улица Ареналь, дом тринадцать, вторая дверь налево, в двенадцать тридцать, спросишь Карину или Роберту. У тебя все получится, не сомневайся. Целую».
