Жан-Пьер Гаттеньо - Месье, сделайте мне больно
Возникло желание швырнуть телефон в окно. Маракасы бушевали в трубке, в то время как голос, как в аэропорте, через равные паузы сообщал мне, что вызываемого абонента ищут. Ольга лежала на кушетке, и эта музыка лишала ее смерть трагической значительности. Делала из нее несобытие, которое ставили в очередь под самбу. Просто факт, идущий по полицейскому ведомству, не более того.
Не более того… Если хорошо подумать, чего еще я мог ожидать от Шапиро? Наша последняя встреча меня многому научила. Он рассчитывал арестовать Ольгу. На службе не существует дружбы. Убийство на авеню Трюден! Эта фраза сама по себе была спусковым механизмом для «мигалок» и сирен. Едва я ее произнесу, как друг Шапиро или нет – был ли я им еще? – полиция вторгнется в мою квартиру, как на завоеванную территорию, устроит здесь штаб, тщательно все изучит, пытаясь Бог знает что найти, в то время как судебный врач констатирует смерть Ольги, фотографы сделают снимки, а меня будут бесцеремонно допрашивать. Даже если Шапиро не захочет меня обвинить, он неизбежно обратится к единственной правдоподобной версии. Убийцей мог быть только я. Зачем где-то искать виновного, который, по всей видимости, был моим собственным вымыслом (каким-то образом он вошел в мое жилище, у него было мое лицо, и действовал он у меня под носом), в то время как уже есть один, на которого все указывает? Если Монтиньяк захотел избавиться от жены, как она утверждала, он выбрал бы более благоприятные условия. Кроме того, достаточно было, чтобы у него подтвердилось алиби на момент совершения убийства, чтобы я неминуемо стал подозреваемым.
Внезапно раздался звонок в дверь.
Удивленный, я положил телефонную трубку, не зная, что делать.
Ольга смотрела в потолок, кабинет был погружен в удушающую тишину, а внешний мир напоминал мне о своем существовании дверным звонком.
Нерешительным шагом я пересек зал ожидания и замер перед входной дверью. По ту сторону кто-то был. Я чувствовал его присутствие. Беспокойное присутствие, от него, через дверь и прикрывающую ее занавеску, проникало злосчастье.
Кто бы это мог быть? Май Ли? Но почему она вернулась? И потом, у нее был ключ от квартиры. Или Макс? В этом не было смысла. Вероятнее всего, пациент, о встрече с которым я забыл. Мне оставалось только свериться со своим еженедельником или посмотреть в глазок. Но я боялся, что малейшее движение меня выдаст. Что было абсурдом, поскольку мой посетитель точно знал, что я дома.
Новый звонок в дверь.
На этот раз мне показалось неудобным ничего не предпринять.
Я отдернул занавеску и открыл.
К моему большому удивлению, это была учительница математики, депрессивная истеричка из лицея Жак-Декур. Маленькая, толстенькая, замкнувшаяся в себе, с портфелем, прижатым к животу, как если бы она несла ребенка.
– Что вы хотите?
Мой вопрос ее ошеломил. Можно сказать, я ее срезал.
– Мне нужно было вас увидеть, – сказала она тоном провинившейся школьницы. – Я знаю, мне не назначено на сегодня, но если бы вы смогли меня принять… Я больше не могу… мои ученики, это чудовищно… Если вы заняты с другим пациентом, я могу подождать.
Занят с другим пациентом, это именно те слова.
Я хотел было сказать, что ждать бесполезно, что ей лучше вернуться домой проверять письменные работы учеников или готовиться к их завтрашнему шабашу. Но она страдала стойким мазохизмом. Стоило только взглянуть на нее – умоляющий вид, готова на все ужимки страдания и терпения, – чтобы понять: легко от нее мне не отделаться. Когда она решала прицепиться, то становилась опасной. В этом отношении я знал свои пределы, как, вероятно, и ее ученики, которые мучили ее, не доводя до крайности. Как феникс, возрождающийся из пепла, она всегда возвращалась за новой порцией насмешек и перевернутых столов. В результате она приходила ко мне рассказать о их подвигах, а мне не удавалось ее выпроводить.
Воспользовавшись моей нерешительностью, она уже просунула ногу внутрь. Вдруг я заметил, что дверь кабинета открыта – достаточно, чтобы в него заглянуть.
– Минуту, – воскликнул я, бросаясь затворить ее.
Случай был удобный. Она проскользнула в зал ожидания и уселась на стул, решив ждать до последнего. Выставить ее показалось мне еще более трудным, чем помешать войти, когда она была на лестничной клетке.
– Я сейчас вернусь, – сказал я, отчаявшись.
Она замаскировала свое удовлетворение видом побитой собаки – видом, который, должно быть, так возбуждал ее учеников, – и поудобнее устроилась на стуле. Я вернулся в кабинет, спрашивая себя, как мне выпутаться из этой ситуации.
Выставить ее вон, даже если придется с ней схватиться, или…
Решение пришло не сразу.
Срочно действовать и даже просто действовать – в этом я не был силен. Когда мы были женаты, этот порок раздражал Флоранс. По ее мнению, слушание в кресле было наиболее отработанной формой действия. «Главное, – говорила она, – это вести психоанализ, а не подвергаться ему. Тебе платят не за то, чтоб ты дрых».
Я дрых! Это слово ударило меня как пощечина. Но на этот раз моя бывшая супруга была не вполне права. Существовал, кажется, способ выпроводить Математичку. Конечно, это безумие, но у меня не было времени, чтобы придумать что-то еще.
Я схватил Ольгу за плечи и потащил на ковер. Приземлилась она бесшумно. Я заталкивал ее под кушетку, стараясь устроить как можно ближе к стене. Ее тело мгновенно принимало прежнюю позу, стоило отпустить его. Это усложняло операцию. Тем не менее после многих усилий мне удалось полностью ее спрятать. Чтобы ее увидеть, пришлось бы встать на четвереньки, но я сильно сомневался, что Математичка испытает желание унизиться настолько, чтобы на коленях вползти ко мне в кабинет.
Затем я убрал пальто и сумочку за свое кресло и вернулся к кушетке. Тело Ольги в середине оставило легкую вмятину, еще сохранившую ее тепло. От вмятины поднимался запах духов, тонких и, несомненно, очень дорогих. Тыльной стороной руки я сгладил отпечаток и положил на место подушку, от которой исходил все тот же дорогостоящий аромат.
В последний раз удостоверился, что все в порядке, потом пошел за пациенткой.
Это был не самый обычный сеанс.
Атмосфера кабинета тому, несомненно, способствовала. Едва Математичка пересекла порог, как замерла на месте с испуганным выражением лица, которое я никогда раньше у нее не видел. Даже перспектива войти в класс, должно быть, не испугала бы ее так сильно. Я подумал, что она сейчас повернет обратно, но она, немного поколебавшись, направилась к дивану с таким видом, будто поднималась на эшафот.
Она через силу легла, без конца оглядываясь, словно чтобы убедиться, что она правда у своего психоаналитика. От этого места она цепенела. Казалось, она заблудилась на скотобойне и пыталась стать совсем маленькой, чтобы предотвратить неминуемую катастрофу. Верная своей привычке, она оставила при себе пальто и портфель, который по-прежнему прижимала. Это делало ее похожей на мумию, захотевшую исчезнуть под своими бинтами. Не привлекать внимание – такова была ее тактика. Стратегия отсутствия, отработанная за годы несчастий. Однако она напрасно старалась стать невидимой, ей не удавалось ускользнуть от палача. Он был в ней самой. Ее жалобы, тщательно выстроенные ею в зале ожидания, рушились на первой же оговорке. А та происходила по любому поводу, будь это комок бумаги или мел, брошенный со всей силы в распоясавшихся учеников. Тогда она принималась рыдать до тех пор, пока, утомленный ее стенаниями, я не отправлял ее восвояси.
Но на этот раз опасность имела природу, которой она не понимала. Прошло много времени, а она не издала ни звука. Она поворачивалась то в одну сторону, то в другую, не обнаруживая ее признаков. Ее взгляд вопросительно осматривал дверь, рабочий стол, лампу, «Двадцатъ четвертый день», отчаянно цеплялся за них в надежде, что они ее успокоят, дадут понять, что все в порядке и она может, как обычно, жаловаться на судьбу.
Со своей стороны, я тем более чувствовал себя не в своей тарелке. В первый раз я имел дело сразу с двумя пациентками. Одна на кушетке, вторая – под ней. Одна не способна вымолвить ни слова, вторая онемела навсегда. Разделенные диванными подушками, но по сути такие похожие. Преследуемые одинаковым желанием смерти. Мечта одной была навязчивой идеей другой. Задушенная мужчиной или замученная учениками, какая разница? И та, и другая умели достигнуть высшего наслаждения. Возможно ли, что именно по этой причине я уступил Математичке? По-своему, она продолжала сеанс Ольги. Она не более, чем убитая, умела сопротивляться насилию. «Они меня погубят», – сказала она однажды про своих учеников. Это было, вероятно, то, что она искала в преподавании. Заставить себя распять.
В смежной квартире соседка пела: «Люди на коленях в ожидании твоего прощения».[4] Эти слова, казалось, вдохновили Математичку, которая замогильным голосом проныла:
