Дик Фрэнсис - Осколки
Я с интересом наблюдал, как туристы сбились плотнее, как бы отгораживаясь от незнакомки в угрожающем наряде.
Памела Джейн завершила свою речь, и туристы определились с покупками. Пока Хикори заворачивал сувениры и выбивал чеки, я поинтересовался у мотоциклистки, есть ли новости о пропавшей пленке.
— Боюсь, ваша кассета пропала с концами, — заметила детектив Додд в штатском, вернее, в относительно штатском наряде.
Я рассказал ей, что на пленке записана какая-то секретная информация.
— Какая?
— Не знаю. Мартин Стьюкли сказал жене, что собирается передать мне на хранение пленку с тайной. Правда, смешно?
Мысли детектива Додд побежали в двух направлениях. Я и сам уже пытался размышлять в том же ключе. Во-первых, кто-то знает тайну Мартина, во-вторых, кто-то — возможно, не тот же самый человек — готов предположить, что эта тайна так или иначе стала известна мне. Кто-то может подумать, что я просмотрел пленку вечером в день гибели Мартина и на всякий случай стер запись.
— Будь у меня под рукой видеомагнитофон, — заметил я, — я бы, вероятно, ее просмотрел и, если бы запись меня напугала, вполне мог бы ее стереть.
— Ваш друг Мартин хотел не этого.
— Если б он точно знал, чего хочет, он бы не стал тратить время на пленки, а просто рассказал бы мне эту великую тайну. — Я осекся. — Слишком много «если». Может, пойдем чего-нибудь выпьем?
— Спасибо, нет. Я при исполнении. — Она лучезарно улыбнулась. — Загляну как-нибудь в другой раз. Да, кстати. Мне надо у вас еще кое-что уточнить.
Она извлекла из внутреннего кармана куртки свой неизменный блокнот.
— Как зовут ваших помощников?
— Памела Джейн Эванс, Джон Айриш и Джон Хикори.
— Давно они у вас?
— Памела Джейн около года, Айриш и Хикори месяца на два-три дольше. Поверьте, они все порядочные люди.
— Верю. Это только для протокола. За этим я… э-э… собственно, и заехала.
Я пристально на нее посмотрел. Она едва не покраснела и произнесла:
— Мне пора.
Я с сожалением проводил ее до дверей. У порога она со мной попрощалась, не хотела, чтобы на улице видели, что мы хорошо знакомы. Широкая спина какого-то туриста заслонила от меня отъезд детектива Додд, и я удивился тому, что это меня так огорчило.
Позвонив от Бон-Бон вечером накануне похорон Мартина, я узнал, что Ллойд Бакстер счел нужным прилететь на, как он выразился, «последний заезд» своего жокея, но у Прайема Джоунза останавливаться не захотел, поскольку собирался отказаться от его профессиональных услуг.
Тем же вечером позвонил Прайем. Он хотел поговорить с Бон-Бон, а попал на меня. Я принимал соболезнования всякий раз, как оказывался у телефона. Мариголд, Уэрдингтон и даже дети изрядно поднаторели в вежливости и тактичности. Как бы повеселило Мартина, узнай он, что члены его семейства на «отлично» усвоили навыки светского протокола, подумалось мне.
Прайем немного пошумел, но я в конце концов сообразил, что он предлагает себя в качестве распорядителя на похоронах. Я внес его в список, а затем спросил, не упоминал ли Мартин в пятницу, перед тем как заехать за мной, что на скачках ему должны передать какую-то пленку.
— Ты спрашивал меня об этом в день его смерти, — раздраженно ответил Прайем. — Еще раз отвечаю — да. Он сказал, что не уедет с ипподрома, пока не заберет для тебя какой-то пакет. И я же его тебе передал, разве не помнишь? Привез его в Бродвей, потому как ты забыл его в машине, в кармане плаща… Что ж, Джерард, до завтра. Кланяйся от меня Бон-Бон.
И опять же, в тот вечер Эдди Пейн сообщил мне, что, как он ни пытался найти себе на четверг замену на ипподроме, у него ничего не вышло и он не сможет быть на похоронах. Я-то знал, что в этом случае найти подмену ему было проще, чем если бы речь шла о похоронах его родной бабушки.
И снова в тот же самый вечер (хотя об этом я узнал уже потом) дочь Эдди Пейна, Роза, объяснила небольшой шайке жестоких подонков, которых полностью себе подчинила, как вытрясти из Джерарда Логана тайну, которую он узнал на скачках в Челтнеме.
Глава третья
В первый четверг января я, Прайем Джоунз и четверо жокеев внесли гроб с телом Мартина в церковь, а потом опустили в могилу. Солнце играло на заиндевевших деревьях. Бон-Бон походила на тень, Мариголд была относительно трезвой, а четверо детей стучали кулачками по гробу, будто надеялись разбудить отца. Ллойд Бакстер произнес короткую, но достойную надгробную речь. Весь мир скачек — от распорядителей Жокейского клуба до рабочих, меняющих дерн, — теснился на церковных скамьях, а потом заполонил продуваемое ветрами кладбище. Последние почести были отданы.
После того как сотни пришедших на похороны отбыли, я подошел к Бон-Бон попрощаться.
— Побудь у нас еще одну ночь, — попросила она. — У вас с Уэрдингтоном дети как шелковые. Пусть хоть еще одна ночь пройдет спокойно.
Я согласился. Уже за полночь, когда все спали, я сидел в кабинете Мартина и сосредоточенно думал о нем. Близких друзей не бывает много. Все наперечет. Размышлял я и о видеокассете, о том, что он мог на нее записать. Я не представлял, что за тайна могла требовать столь тщательного сбережения, но понимал, что Бон-Бон смогла бы держать язык за зубами лишь до первого разговора с лучшей подругой.
Я решил, что пора проверить, заперты ли двери на улицу, и лечь последний раз поспать в доме Мартина. Несколько недель назад я дал ему почитать пару книг о старинной технике стекольного дела, и, поскольку они лежали на столе у дивана, я подумал, что самое время их забрать. Одна из вещей, которых мне будет недоставать больше всего, — постоянный интерес Мартина к старинным, сложным по исполнению чашам и кубкам.
Утром, прощаясь, я упомянул, что забрал книги.
— Хорошо, — рассеянно отозвалась Бон-Бон. — Жаль, что ты уходишь. Мне так одиноко.
В Бродвей меня отвез Уэрдингтон, который по дороге сообщил:
— Я просил одного завсегдатая скачек поспрашивать об этой Розе. — Он сделал паузу. — Тот преуспел чуть больше твоего. Эдди Пейн думает, что Роза видела, кто передал Мартину эту проклятую пленку, но я бы на это особо не полагался. Эдди, скажу я тебе, боится собственной дочки.
Я с ним согласился, на том разговор и окончился.
Трое помощников поздравили меня с возвращением к нормальному рабочему ритму, и я начал обучать Хикори, как обучал перед Рождеством Памелу Джейн, делать третий забор стекломассы, такой горячей, что она, красная и полужидкая, образует тяжелую каплю, норовящую упасть на пол (или на ноги), если вовремя не поместить ее на стальной долок. Хикори уже умел опускать ее вытянутым концом в длинные кучки пылеобразных красок, а потом, вращая, засовывать конец понтии в печь для поддержания в заготовке рабочего жара. Я показал ему, как аккуратно забирать стекло на конец стеклодувной трубки, прежде чем поднимать ее в воздух и переходить к выдуванию, и как сохранить неизменной слегка вытянутую форму забора.
Хикори с тревогой наблюдал этот продолжительный процесс.
— Попрактикуйся в обращении с тремя заборами, — посоветовал я. — С двумя ты уже легко справляешься.
Забором называется порция жидкого стекла, которую можно за один раз извлечь из чана на кончике понтии. Забор может быть любого размера, все зависит от мастерства и мускулатуры стеклодува — стекломасса очень тяжела.
Поскольку чемоданы у туристов не резиновые, в магазине «Художественное стекло Логана» продавалось мало изделий, на которые уходит свыше трех заборов. К своему огорчению, Памела Джейн никак не могла полностью овладеть техникой перехода от забора к выдуванию. Айришу, при всем его рвении, не было суждено стать первоклассным стеклодувом. А на Хикори я возлагал некоторые надежды. Он работал непринужденно и, главное, не робел.
Стеклодувы, как правило, народ заносчивый, главным образом потому, что этому ремеслу очень сложно научиться. Хикори уже начал задирать нос, но, если он и впрямь станет видным мастером, его придется простить. Целый день, сидя на ящике, я попивал чай и наблюдал, как мой ученик, чертыхаясь и усеивая пол осколками, на глазах совершенствуется в мастерстве.
Около пяти часов унылого холодного январского вечера я отпустил помощников домой и неохотно засел за отложенные бухгалтерские подсчеты. Украденная выручка пробила в бюджете удручающую брешь. Так что, немного покорпев над расчетами, я со спокойной душой взялся за книги по старинному стекольному делу, которые давал Мартину.
На первых страницах одной из книг я натолкнулся на фотографию моего любимого старинного кубка — алый и сверкающий, высотой шестнадцать сантиметров, он был изготовлен приблизительно в начале четвертого века. Кубок сделан из стеклянных пластин, соединенных замысловатым золотым каркасом (так работали еще до изобретения выдувания). Залюбовавшись, я сначала не заметил вложенного между страницами тонкого желтого конверта.
