Паула Гослинг - Ответная месть
На суде над Бронковски присутствовало множество офицеров полиции, и мало кто из них не нарушал когда-либо правила, не уступил, не переменил точки зрения на дело под воздействием обстоятельств, не засомневался там, где сомнений быть не могло. Некоторые сделали это из неясной надежды на какую-то перемену; другие — из-за прямой корысти; третьи — даже из лености; а были и такие, что просто из-за невежества. Всякое случается. Но в каждом случае они сами избирали, определяли свой путь. Это означало, что какой бы мотив ни лежал в основе нарушения полицейским своих обязанностей, каждый из них говорил себе: я иду лишь до этой черты — и ни шагу дальше. И на том они стояли.
Поэтому сейчас они смотрели на Лири с отвращением человека, который узнает в другом свои собственные неприглядные черты, и с жалостью бывшего алкоголика, который переборол свою страсть. Они — вовремя остановились, а он — нет. Но в этих чувствах не было благородства, поскольку любовь к справедливости здесь смешивалась со страхом, с сомнениями — и уж, конечно, с желанием защитить свой департамент.
Да, они поймали Лири на том, что он болтает лишнее, что он нечист на руку и лишен морали. Тучный, лысеющий, в костюме стоимостью восемьсот долларов, он провозглашал, что все это: 1/ ложь, 2/ ошибка, 3/ минутная слабость, 4/ провокация. Более всего, видимо, его злило во всей этой истории, что против него свидетельствуют его бывшие коллеги; и со своего места в глубине зала он частенько довольно громко бормотал, что, если бы его вызвали в качестве свидетеля, под присягой, он много чего мог бы рассказать о других: и о жульничестве, и об обмане, и о порушенной чести полиции.
Когда пришел его черед, окружной прокурор попытался избежать вызова Лири на перекрестный допрос. Конечно, вызовом он мог бы усилить позиции обвинения; однако одновременно это означало бы, что Лири предоставлена возможность защитить себя в ходе перекрестного допроса, а этот путь давал адвокатам Бронковски всевозможные лазейки. Так оно и случалось прежде не раз. Но на этот раз окружной прокурор определенно желал, чтобы Бронковски был упрятан в тюрьму. Таким образом, в ходе процесса Лири оставался как бы в стороне; его история оставалась нерассказанной, а самооправдания — неуслышанными. Для них будет достаточно времени, когда настанет судный день для него самого. Но тогда грязная подкладка дела будет спрятана от общественности, за закрытыми дверями, а публике будет преподнесен лишь результат.
Теперь же — день Бронковски.
И обвинители были полны решимости припереть его к стене.
Страйкер завершил свои показания к одиннадцати часам. Направляясь к выходу из зала суда, он ловил одобрительные взгляды многих полицейских.
Но не Лири.
— Теперь все понятно, — пробормотала Кейт себе под нос, когда автобус свернул, как ей сначала показалось, на частную подъездную аллею, оказавшуюся на самом деле деревенской улочкой.
Человек, сидевший рядом, повернулся к ней:
— Что вы сказали, простите?
— Броунинг говорил о весне в Англии: это бесподобно.
Сосед улыбнулся, взглянул на пейзаж за окнами и кивнул.
— Да, это бесподобно, все верно; и очень необычно. Весна в Англии — это, как правило, чуть более теплая часть зимы: влажная, пасмурная и страшно унылая. Однако я признаю: какова бы ни была у нас весна, у нас все прекрасно.
Автобус поворачивал, следуя изгибам улочки, то направо, то налево, и везде зеленые лужайки были расцвечены яркими желтыми пятнами.
— А это — нарциссы Уотсворта. Нет, я не перенесу этой красоты! — восклицала Кейт, понимая, что ведет себя как школьница, но не в силах сдержаться. Много лет она мечтала побывать в Англии — и вот она здесь. Вместо разочарования, к которому она себя готовила, она увидела именно то, на что в глубине души надеялась. Была весна, она была в Англии — и это было все на самом деле.
Улыбка соседа превратилась в саркастическую усмешку.
— Служба погоды предрекает дальнейшее потепление. Имейте в виду, обычно они ошибаются. Если так и случится, у вас будет шанс увидеть настоящую Англию.
— И какова она, настоящая?
— О! Вода — и вода. Вода везде, и она вынуждает нас пить. Я бы сказал, что потребление «веллингтонов» на душу населения здесь выше, чем где-либо в мире.
— «Веллингтонов»? — она подумала, что это какой-нибудь напиток.
— Да, кажется, у вас их называют «резиновые сапоги», — он водрузил на место свои сползающие очки и протянул руку: — Я — Ричард Коттерелл. А вы — Кейт Треворн.
— Да. Но откуда вы знаете? — она была удивлена.
— Я спрашивал о вас. Как только я вас увидел сегодня утром, сразу стал расспрашивать: кто это.
— Я польщена.
— Вы, должно быть… Вы выглядели какой-то напуганной. Тяжело перенесли дальний перелет?
— Ночные кошмары.
— Если вы вздумаете рассказать мне, что вам снилось, я отвечу вам тем же. Так что поостерегитесь.
— Намек поняла, — она засмеялась и снова стала смотреть в окно.
— Как я слышал, вы собираетесь прочитать нам лекцию о шекспировских убийцах?
— Как будто вы и сами о них не знаете. Я почувствовала себя весьма некомпетентной, когда осознала уровень эрудиции людей, собравшихся вчера вечером за обедом. Наверно, смешно даже подумать, что какой-нибудь самонадеянный американец сможет сообщить достойному собранию британских ученых что-нибудь новое о Шекспире.
— Чушь собачья!
— Боже мой! Как вы выражаетесь!
— Чушь собачья? Во время моих консультаций и лекций я частенько выражаюсь именно так. Я не знаю, каковы ваши студенты, а по отношению к моим иногда другого и не скажешь. Прекрасное слово — чушь!
Он снова засмеялся, отчего морщинки на его лице сбежались к темно-голубым глазам.
— Боже мой! — у Кейт вдруг перехватило дыхание. — Ричард Коттерелл! Я не связала ваше имя… «Любовь к языку». Это потрясающая книга! Я требовала, чтобы мои студенты обязательно прочли ее.
— От имени моего издателя, моего агента по распространению и меня самого благодарю вас! — англичанин улыбнулся, и румянец выступил на его щеках.
— Ведь не так уж часто ученому удается преодолеть разрыв между академизмом и реальной жизнью, — оживленно продолжала Кейт, почувствовав его смущение.
— Ну, в некоторых ученых кругах к этому относятся даже неодобрительно, — объяснил Ричард. — Не все считают возможным говорить о языке, как о чем-то актуальном, необходимом в обычной жизни.
Она усмехнулась:
— Я понимаю, что вы имеете в виду. Я для двух курсов читала лекции по детективной литературе, и среди слушателей были такие, кто считал все разговоры о языке — брехней.
— Что такое вы сказали? — переспросил он.
— Брехня? Ну, то же, что и чушь собачья.
— Понятно! — он улыбнулся.
Дальше они ехали молча. Кейт искоса взглянула на соседа. Твидовый костюм; лицо худощавое, сильный подбородок; каштановые волосы уже тронула седина. Ей понравились его руки, красивая голова, мягкие звуки его голоса. Ричард Коттерел, а? Кто бы мог подумать! Она предполагала, что это чопорный профессор в пенсне, с обсыпанным перхотью воротником. А он еще очень молод и (какое там подходящее английское выражение кто-то употребил прошлым вечером?) — ах, да — весьма привлекателен.
Она откинулась в кресле и стала смотреть на ландшафт, который она столько лет мечтала увидеть. Вот она здесь, простая девушка с американского Среднего Запада, сидит рядом с одним из известнейших английских академиков, в автобусе, Бог ты мой! — который катит по английскому шоссе. А в палисадниках — нарциссы, а в небе — ласточки! И едет она в Стратфорд-на-Эйвоне, где собирается сделать доклад о Шекспире — черт побери! — перед такой блестящей публикой. Не спит ли она? Не сошла ли с ума?! Она опять краешком глаза взглянула на профиль Ричарда Коттерелла. Нет, кажется, все же она в своем уме, заключила Кейт и уже спокойнее продолжала любоваться пейзажем.
Они проехали современную автозаправочную станцию, сверкающий витринами современный торговый центр, очень современный жилой район. О, Англия, Англия, моя Англия, зачем тебе это, остановись! Но это желание уж слишком эгоистично. Люди имеют право на приличное коммунальное обслуживание, на возможность легко делать покупки и на прочие удобства. Когда-то она жила в тесном, грязноватом, темном, но живописном маленьком домике с туалетом во дворе — и покинула его; как же она может требовать, чтобы кто-то еще сейчас жил в таких условиях? Но вот автобус сделал поворот, еще поворот, она увидела старинный трактир с тростниковой крышей и горшками яркой герани в окнах — и обрадованно вздохнула.
Как это было приятно, и как она была благодарна судьбе за каждый поворот, когда открывалась такая прелесть.
Немного погодя Ричард снова заговорил:
