Эрик Маккормак - Мистериум
Я смотрел сквозь стекло, как она выходит в Парк. На мгновенье она растворилась в темноте, пока фонарь по ту сторону Парка не вернул ее к жизни.
Вскоре после ее ухода я запер дверь (теперь все мы в Каррике стали запирать двери и окна) и пошел ужинать в «Олепь». Кёрка не было видно ни в столовой, ни в баре; я поел в одиночестве и около восьми отправился обратно в Аптеку. Вечер стал пронзительно холодным; город затих — быть может, ждал, что случится.
Проходя лавку Анны, я заметил свет в ее комнатах на втором этаже. Я подумал, не постучать ли, как я сделал бы еще недавно; теперь же я засомневался и отбросил эту мысль.
Под дверь Аптеки была подсунута записка. Я поднес ее к свету из окна и прочел слова, написанные массивным почерком:
Роберт,
Заседание Совета отн-но приезжего из Колонии.
Завтра в 4 у доктора R.
Хогг
На следующий день, когда я вышел из Аптеки и направился на заседание Совета, небо огромным темным валуном громоздилось на вершинах восточных холмов. Я шел к доктору Рэнкину и машинально вел рукой по костлявой живой изгороди вдоль дороги. Дом доктора — приземистое двухэтажное здание из гранита; двор прятался от улицы за железной шипастой оградой. Выкрашенные красным ступеньки перед дверью, увитой плющом, — словно помада на губах под усами.
Миниатюрная женщина — вылитая монашка в наряде горничной — открыла на мой звонок; она служила доктору, сколько я себя помню. Она проводила меня в кабинет, где вдоль стен выстроились книжные шкафы красного дерева, заполненные тяжеленными томами по медицине. Книги поглощали весь свет, что с трудом просачивался в узкое окно, выходящее к северу.
Мои коллеги по Совету сидели за овальным столом. Городовой Хогг нервно ворошил бумаги. Лицо мисс Балфур смотрело в окно, но родимое пятно на шее было обращено ко мне.
Не успел я сесть, как появился доктор Рэнкип. Это худой маленький человечек; ему около семидесяти. У доктора тяжелая походка, словно когда-то он был толст (он никогда не был толст) и его тело еще не успело приспособиться к легкости. Доктор сел в свое кресло с высокой спинкой и кивнул городовому Хоггу — дескать, можно начинать заседание.
Городовой прокашлялся. Ему всегда неловко произносить слова — будто они слишком малы и его большое тело не в силах с ними совладать. Когда городовой говорит, невольно представляешь в целом мирное жвачное на Пастбище, что хвостом отмахивается от мух.
Роберт и мисс Балфур беспокоятся насчет человека из Колонии, Кёрка, — сказал он, оглядывая стол. Колибри не умеют бить крылышками быстрее, чем городовой Хогг машет ресницами. Потом он снова посмотрел в бумаги; его вступление, к большому удовольствию доктора Рэнкина, закончено. Теперь все в моих руках.
— Оба происшествия имели место вскоре после приезда Кёрка, — сказал я. — Он задает слишком много вопросов о Каррике. Суть в том, что я ему не доверяю.
— Он часто приходит в Библиотеку, — сказала мисс Балфур. — С первого своего визита проявил огромный интерес к нашей истории. — Как всегда, мисс Балфур выговаривала слова так четко, что они сошли бы за бритвенные лезвия. — Он особенно интересовался здешней ситуацией во время Войны. Разумеется, я сочла, что мой долг — показать ему, где располагаются подходящие книги. Я поступила неподобающе? — Ее родимое пятно высунулось и пропало, будто играя в прятки.
Городовой Хогг с огромным усилием заговорил снова:
— Митчелл за ним присматривает. Говорит, что Кёрк подолгу сидит в номере, когда не бродит по холмам. — Его глаза метнулись ко мне. — Они часто в номере. Кёрк и Анна.
Я молчал, хотя два этих имени вонзились мне в мозг, точно дротики. Я ждал, что скажет доктор Рэнкин. Когда мы принимали решения, последнее слово нередко оставалось за ним. Он прокашлялся и наконец заговорил — почти шепотом:
— Кёрк из Колонии как раз заходил ко мне вчера. Показал мне карты уровня воды в водоемах. Хотел знать, откуда мы берем питьевую воду. Засыпал вопросами о запруде Святого Жиля. — Доктор неопределенно взмахнулхудыми пальцами правой руки; казалось, его собственные ногти чем-то его удивили, и он несколько секунд их рассматривал. — Кёрк особенно интересовался, почему закрыли Шахту. — Доктор пальцем потер переносицу.
В детстве, лежа на спине на смотровом столе, я изо всех сил цеплялся за него руками, потому что боялся улететь в эти перевернутые венерины мухоловки — докторовы ноздри. Когда-то я верил, что невозможно обмануть человека, который знает тайны плоти так основательно, как доктор Рэнкин.
— Я рассказал ему не больше, чем рассказал бы любому, кто задал бы этот вопрос, — промолвил он. — Но Кёрк остался недоволен. Нам всем должно проявить сугубую осторожность.
— Очень хорошо, — кивнул городовой. — Я послал в Центральное Управление по Безопасности запрос о Кёрке. Они любят таинственных персон не больше, чем мы. Нам еще нужно попытаться выяснить, чем он занимается в холмах. Согласны?
Мы были согласны, и заседание Совета быстро завершилось — как это и бывало обычно. Меня всегда увлекали эти заседания — так много сказано и так мало слов произнесено.
Гуськом мы вышли на улицу, в темноту и холодную изморось — предвестницу, быть может, снега. В Парке мы простились и разошлись: мисс Балфур — открывать Библиотеку, работавшую по вечерам; городовой Хогг — в Околоток, к вечной своей бумажной работе; а я — в Аптеку, смешивать компоненты для пчелиного эликсира. Потом — банка супа (у меня не было настроения идти в «Олень»), книжка, мои раздумья — и сон.
Назавтра после заседания Совета наступило первое февраля. Рано утром Митчелл зашел в Околоток и сообщил городовому Хоггу, что Кёрк заказал на обед бутербродов: это означало, что он уходит в холмы на целый день. Городовой, в свою очередь, пришел ко мне. Отмстил, что это удачная возможность — я могу пойти за Кёрком и понаблюдать, чем он занимается. Так я и сделаю, сказал я.
То было редкое для зимы утро — ясное и почти не холодное. Светило солнце, и рано вставшие горожане делали вид, будто знают, как полагается вести себя при солнечной погоде, и улыбались друг другу на улице, огибавшей Парк. Чужака эта перемена погоды могла одурачить — внушить надежду, что дальше будет еще лучше. Но мы-то знали, что клубы тумана, лежащие по лощинам высоко в холмах, поднимутся, словно тесто, и разольются по всей долине еще до того, как опустится ночь.
Я стоял у витрины в резиновых сапогах, пил кофе и смотрел. Около девяти я увидел, как Кёрк вышел из «Оленя» на солнечный свет. В зеленом походном свитере и сапогах; на плече висела все та же черная жестяная коробка. Однако он не изображал рыболова — удочку больше с собой не таскал.
Кёрк быстро зашагал на восток; я сунул бинокль в карман плаща, повесил в витрину табличку «ЗАКРЫТО» и отправился вслед за Кёрком. Соседи, гревшиеся на солнышке, кричали мне вслед слова ободрения. Проходя лавку Анны, в окне я увидел хозяйку; но стекло сияло на солнце, и лица мне разглядеть не удалось.
К востоку от города полмили дорога постепенно идет в гору до самой развилки. Затем она превращается в тропинку, покрытую гравием. Южное ответвление вьется по склону холма мимо нескольких домов; вторая ветка, что идет к Шахте, ныне совсем заросла. По ней-то и направился Кёрк. Эта тропинка ведет на северо-восток, минуя Утес — ближайший из холмов, которые называются Костяшки (в старой балладе поется, что рядом с Карриком похоронен демон, и эти холмы — Костяшки на его левом кулаке).
Я шел поодаль, примерно на четверть мили отставая от Кёрка, и не остановился, даже когда Кёрк сошел с дороги и зашагал по нехоженой земле. В холмах в такой день легко было за ним следить; однако приходилось осторожничать, потому что с такой же легкостью он мог увидеть меня.
Вскоре мы забрались довольно далеко — к болотам у подножия холмов. Всякий раз, когда на пути попадался ручеек или речка, Кёрк на несколько минут останавливался. Один раз он спугнул болотных птиц, те захлопали крыльями, заголосили, и Кёрк обернулся. Я рухнул в папоротник, зарывшись носом в его землистый запах. Когда я поднял голову, Кёрк уже шел дальше. Знает ли он, что за ним следят, спрашивал я себя. Может, он даже знает, кто за ним следит, и решил играть свою роль, раз уж я играю свою.
Теперь я уверился, что он направляется к запруде Святого Жиля и старой Шахте и идет кружным путем — вдоль дороги, за Утесом. Я решил срезать прямо к северу, через болота, где идти короче и опаснее.
Сюда мой отец, Александр, ходил собирать растения. На этих болотах растет утесник, из которого отец готовил мочегонное и обезболивающее; тут есть заросли редкого черного вереска, который отец добавлял в микстуры от кашля — запах вереска такой стойкий, что я слышал его даже в тот февральский день. Здесь же растет карликовый орляк — рвотное средство, которое может оказаться смертельным, если его неправильно приготовить.
