Юлий Файбышенко - В осаде
— Возьмем, — сказал Бубнич, зябко поведя плечами под кожанкой, — если надо будет. А пока он еще повоюет… За революцию.
Вечером, затеплив на стуле около своего изголовья огарок, Гуляев прилег и раскрыл книгу. В комнате было тепло. Внизу топили. Пахло обжитыми запахами уюта, прогретой пыли, чуть-чуть — дымом. После всего случившегося за день было так хорошо, скинув сапоги, лежать на сундуке, упершись локтем в подушку, покрытую красной наволочкой, читать о странном и ущербном человеке из «Мистерии» Гамсуна, встревожившим мир и покой прибрежного городишка.
Вдруг он оторвался от книги и сел. За сегодня он ни разу не попробовал пробиться к Саньке Клешкову, ни разу не попытался добиться смягчения его участи. Конечно, слова Бубнича его несколько утешили. Не могли начальники из-за одной ошибки так просто забыть заслуги Саньки. Он поймал за голенище сапог и начал его натягивать. Сейчас он пойдет в отдел, договорится с ребятами и его пропустят к Саньке.
В это время на лестнице послышались шаги. Он поднял голову и прислушался. Это, похоже, шла Нина. Он нахмурился. Почему его это так волнует?
Постучали.
— Войдите, — сказал он, успевая натянуть второй сапог, благо портянка была уже намотана.
Вошла Нина.
— Владимир Дмитриевич, — сказала она, держась за ручку двери, — наше семейство пожелало узнать, не хотите ли принять участие в вечернем чаепитии?
Он смотрел на нее. В полутемноте огарок высвечивал лишь бледное лицо и золото волос.
— Спасибо, — сказал он, — я приду.
Она кивнула и вышла.
Он посидел, раскидывая мозгами. Конечно ему, следователю рабоче-крестьянского угрозыска, не имело смысла связывать себя дружески отношениями с «бывшими». С другой стороны он сам «бывший», а стал человеком. Значит порядочность позволяет ему сойти вниз. К тому же, не все они безнадежны. Скажем, Нина. Ее можно образумить, перековать.
Краснея и чувствуя, что во всех этих размышлениях он старательно обходит то самое главное, что заставило его принять приглашение. Гуляев надел свой серый пиджак, причесал волосы, поднеся поближе огарок, последний раз взглянул на картину, задул свечу и сошел вниз
За огромным столом с водруженными посредине самоваром и семисвечником сидело семейст Полуэктовых и Яковлев.
— Добрый вечер, — сказал Гуляев, входя.
— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал, поднимаясь во всю грузную свою стать, хозяин, — вот, наконец, сподобил бог узнать жильца, а то…
— Онуфрий! — перебила хозяйка, пожилая дебелая, с грустным моложавым лицом. — Садитесь, гостем будете, имя-отчество-то ваше вот не знаю.
— Владимир Дмитриевич, — сказал Гуляев, садясь на стул, придвинутый ему Яковлевым.
— Вот попросим отведать чаю, — басил купец, встряхивая длинными сивыми волосами. — По нонешнему-то времени оно и не так чтоб плохое угощение, а по прежним дням острамился я, так гостей принимая…
Его снова пресекла жена, что-то шепнувшая ему. Гуляев уже испытывал раскаяние, что пришел сюда, но хлебнул чаю и стало немного легче. Нина подвинула ему вазочку с вареньем, Яковлев какие-то пироги. Гуляев откусил пирога, от сладости его, от забытого аромата теплой избыточной пищи, весь сразу как-то отяжелел. Когда за последние годы ел пирог? В семнадцатом году, дома, в Москве, на Пречистенке. Еще жива была мать… И тут он отложил пирог и выпрямился. Перед ним сидело купеческое семейство, ело пироги и угощало его, красного следователя, а вокруг орудовали враги, может быть друзья этого купчика, и рабочие маслозавода не получили сегодня пайка совсем.
Он посмотрел на купца, тот спокойно доедал пирог, поглядывал на гостей, собираясь еще что-то изречь.
— Владимир Дмитриевич, — спросила Нина, — вы поете?
— Пою? — изумился Гуляев.
— Смешно звучит в наши дни, — улыбнулась понимающе она. — Но знаете, мне кажется, когда все так ужасно, лучше отвлечься…
— Ну, положим, — холодно сказал Яковлев, тряхнув своей учительской бородкой, — отвлечься почти невозможно. Вчера сожгли продовольственные склады, город остался без хлеба и продуктов. Сегодня уже была в двух местах стрельба, пахнет новым бунтом, резней. Закрывать на го глаза нелепо.
— А что вы можете предложить? — спросила Нина. — Смотреть на все эти ужасы широко открытыми глазами? Мы уже четвертый год смотрим!
— Но прятать голову в песок и ждать, пока тебя зарежут, это не самое лучшее, — сказал Яковлев, проницательно поглядывая на Гуляева и на Нину, словно бы соединяя их этим взглядом. — Не так ли, Владимир Дмитриевич?
— Правильно, — согласился Гуляев. — Что вы предлагаете?
— Ничего особенного, — сказал Яковлев. — Просто хочу посоветовать властям во всех этих событиях лучше применить имеющиеся силы. Мне, например, не по душе еще одна резня. На германском фронте я командовал ротой, а теперь сижу в канцелярии. Завтра же попрошу использовать меня по назначению.
— Вы учтены по регистрации офицеров?
Яковлев со странной, почти торжествующей усмешкой посмотрел на Нину. Она отвернулась.
— Не регистрировался, — ответил он.
— Как так?
— Когда устраивался на работу, в анкете не упомянул, что был офицером.
Гуляев молча глядел на него. Яковлев ответил коротким насмешливым взглядом.
— Не нравится, Владимир Дмитриевич? Мне самому сейчас не нравится. Но раньше я думал иначе. Ни за белых, ни за красных. Ни за кого.
Гуляев допил свой стакан, изредка черпая ложкой из чашечки варенье.
— Не можете ли вы мне сказать, товарищ, красный товарищ, — спросил вдруг купец, — что нынче еще не будет главной-то заварухи?
— Какой главной?
— Ну, этой… Из деревень-то не пришли еще грабить? Этот Хрен-то?
— Господи, царица небесная, ужасти какие говоришь, отец! — перекрестилась купчиха.
— А то ведь стреляли, — пояснил купец, сжимая в толстых руках крохотную чайную ложечку, — до двух раз. Один раз за полудень, второй — ближе к вечеру.
«Один раз эскадронцы, а второй?» — подумал Гуляев.
— Ничего страшного, Онуфрий Никитич, — сказал Яковлев, — у нас в канцелярии исполкома народ дошлый, все знают. Первый раз стреляли — в эскадроне бунт начинался. Но его быстро прикончили. А второй — около нас — бежал тут один. Его из трибунала вели, а он и сбежал.
— Целый? — спросил купец.
— Целехонек, — усмехнулся Яковлев и повернулся своим ловким туловищем в обтертом кителе к Гуляеву, — говорят, наш товарищ… Служил у нас, совершил какое-то должностное преступление и вот…
«Клешков?! — подумал Гуляев и похолодел от этой мысли. — Нет, не может быть. Клешков бы не сбежал. Принял бы любой приговор. Да и не могли его осудить на смерть. Там, в трибунале, тоже соображают…»
— Большое спасибо, — сказал он, вставая, — у меня дела. Нужно еще кое-чем подзаняться.
— Покидаете? — с грустной усмешкой сказала Нина. — Как хотите. Но дайте слово, что будете теперь к нам заглядывать.
— Даю, — Гуляев поклонился и вышел. Что-то не нравилось ему во всем этом чаепитии. Может быть, то, что он согласился? Это же враги по классу. Но пусть не думают, что раз красный- значит дикарь… А впрочем, какое дело ему, что они подумают.
Он поднялся к себе, зажег, ощупью найдя, огарок и сел на стул у окна, обдумывая происшедшее. Он считал себя решительным человеком, но решительность его пропадала, когда подступали чувства. Тут дело обстояло именно так. Ему не надо было начинать отношения с хозяевами, но он не хотел плохо выглядеть в глазах Нины. И ему надо было забыть о Клешкове, потому что Санька находился под судом революционного трибунала. Но забыть Саньку он не мог… Неужели его все-таки присудили к расстрелу? И неужели Санька, до последней капли крови преданный революции, бежал после приговора? Если это так, решил Гуляев, значит, Санька не согласен с решением трибунала и бежал, конечно, не в банду, а в губернию за справедливостью…
Он встал. От калитки долетел сильный стук, шум голосов. Что бы это могло значить?
По всему дому загромыхали сапоги, загремели хриплые голоса. Гуляев, на всякий случай держа руку с наганом в кармане галифе, спустился вниз. На кухне возились, не слушая криков и ругательств Пафнутьевны, два солдата, заглядывая во все кастрюли и миски. В гостиной семейство Полуэктовых стояло по углам, Яковлев у дивана, а повсюду в доме, нещадно переворачивая мебель, орудовали солдаты и милиционеры. Всем командовал плотный красноносый человек в кожанке и картузе.
— Здорово, Фомич, — сказал Гуляев, узнав в командире завхоза милиции. — Ты чего тут бушуешь?
— При сполнении обязанностев, — сказал Фомич. — А ты чего тут?
— Я тут на квартире.
— А! — сказал Фомич. — Хлебные и прочие излишки изымаем. У твоих-то, — он пальцем ткнул в хозяев, — у толстобрюхих этих, небось много заховано.
— Ищите, — сказал Гуляев, чувствуя на себе взгляд Нины и краснея. — Откуда я могу знать.
