Энцо Руссо - Мафия изнутри. Исповедь мафиозо
Автобус на Палермо довез меня до развилки дороги в Муссомели, когда уже смеркалось. Весь день у меня не было ни крошки во рту, но я не ощущал голода, Я вспоминал тот майский день на пляже в Джеле, когда дзу Вартулу показал мне самое красивое, что есть на свете. Еще сегодня, после стольких лет, я не в силах этого забыть.
Дождь то лил, то переставал. Я прошагал до усадьбы пятнадцать километров. На следующее утро дон Пеппе прислал за мной. После той ночи Ноева ковчега, когда я подвергся испытанию, я понял, что окружающие начинают относиться ко мне с уважением. Также и потому, что вскоре после этого произошло еще одно событие.
Тоже ночью меня с еще несколькими товарищами послали в одну контору по строительству дороги. Это были люди с Севера, упрямцы, которые не желали ничего понимать. В этот раз нас сопровождал один из Рьези, специалист по взрывным работам. Но там, уж не знаю почему, нас поджидали карабинеры. При первых же автоматных очередях в воздух я верно оценил ситуацию и, в то время как все бросились наутек, залез в кабину дорожного катка.
На первый взгляд, это могло бы показаться глупым, но действительно никому не пришло в голову искать меня там — ведь все видели, как наши удирали в открытое поле. Однако как только весь этот бардак со стрельбой кончился, я увидел, что сбегается народ со всего селения, приехали и хозяева стройки. Оставаться в кабине катка было невозможно, но если бы я попытался бежать, меня наверняка схватили бы. Так как я загодя приметил несколько железных бочек, в которых держат воду для раствора, я перевернул одну из них, которая была пустая, и спрятался под ней.
Когда карабинеры ушли, я не боялся, что меня обнаружат рабочие. Но, конечно, лучше было бы, чтобы мне вообще не пришлось что-то объяснять и я смог бы спокойно возвратиться домой. По счастью, дело было не летом, не то в этом железном бушлате я мог бы заживо свариться на солнце. Но даже и так, просидев целый день скорчившись, без еды и питья, я был еле живой. Но в некоторых случаях надо уметь терпеть и выдержать, и я пока что не знал, что эта способность мне еще два-три раза спасет жизнь.
Как только стемнело, я выбрался из-под бочки и пустился бежать, избегая дорог и домов, и на следующий день к вечеру пришел на усадьбу, где меня не узнали даже собаки. Старший сказал, что вернулся только я один: остальных всех схватили, а одного тяжело ранили. Дон Пеппе в те дни находился в Риме. Но в воскресенье утром он приехал на усадьбу и, увидев меня, повернулся к стоявшему рядом Старшему.
— Помнишь, что я тебе говорил про этого мальчишку? Я никогда не ошибаюсь в людях.
Как я уже начал рассказывать, наутро после моей поездки в Арагону дон Пеппе прислал за мной. Я понимал, что такой человек, как он, не мог слишком уважать такого человека, как мой дядя. Но он поцеловал меня и выразил соболезнование. Я рассказал ему, что мне сказал старшина. Тогда он произнес одну фразу, которую я навсегда запомнил.
— Даже если бы ты и узнал, кто убил твоего дядюшку, все равно ты не должен был ничего предпринимать. Это я решаю, что тебе следует делать, а что нет. Когда делишь хлеб с товарищами, то и все остальное нельзя есть в одиночку. Понял?
— Да, ваша милость.
Он опустил мне в карман руку с зажатыми в ней несколькими ассигнациями, которые он приготовил заранее.
— Это на похороны. А теперь поезжай, сообщи о случившемся своей матери.
Как родной отец… Разве мог я когда-нибудь об этом забыть?
III
Мне выпала честь присутствовать на похоронах Калоджеро Виццини.[14] Я говорю «честь», потому что из многих, кого он мог выбрать, дон Пеппе взял с собой из Муссомели только двоих молодых — меня и некоего Лючано, который потом эмигрировал в Америку. Дело было в 1954 году. В тот июльский день стояла невиданная жара. Я надел добротный черный костюм, купленный на сельской ярмарке, потому что шить у портного я не мог себе позволить. Но так как я был высок и широк в плечах, он на мне сидел, как сшитый на заказ, и я неплохо в нем выглядел.
О жаре все позабыли и думать. Нам с Лючано надо было бегать из одного конца селения в другой, следя за всем, за чем надо было следить, и ожидали прибытия дона Пеппе с его друзьями. До похорон должно было состояться важное совещание, и провести его было решено в доме одного крупного землевладельца, пользовавшегося в Виллальбе большим весом, — преданного друга покойного дона Кало́. Один из его слуг знал всех в лицо и называл мне имена прибывших, а я запоминал, потому что дон Пеппе, прежде чем войти самому, хотел быть уверен, что собрались все, кого ждали.
После этого совещания произошло нечто, чего я не ожидал. Проходя мимо под руку с одним из своих друзей, которого я знал в лицо, дон Пеппе увидел меня и остановился.
— Вот этот парень, про которого я тебе говорил. Как он тебе нравится?
Тот окинул меня взглядом. Он не обладал такой представительной внешностью, как дон Пеппе, а походил, скорее, на крестьянина, но из тех крепких хозяев, с которыми все считаются. Он еле заметно кивнул головой.
— Кажется, парень что надо. Сколько ему лет?
— Сколько тебе, Джованнино? Двадцать? — спросил дон Пеппе.
— Нет, ваша милость. Девятнадцать.
— Прогуляйся как-нибудь, щенок, до Рьези, — проговорил мужчина, и дон Пеппе увел его прочь. Между тем шедшие за ними приостановились и всё слышали и теперь, проходя мимо, бросали на меня любопытствующие взгляды. Я молча застыл на месте. Но потом повернулся к Лючано и показал головой в сторону ушедшего незнакомца, как бы спрашивая: «Кто это?» Лючано подошел ко мне, оглянулся вокруг и шепотом назвал имя:
— Франческо Ди Кристина.[15]
В Рьези этот человек, показавшийся мне похожим на богатого крестьянина, пользовался таким же престижем, как дон Пеппе в Муссомели. Я не понимал, за что мне была оказана такая честь, мне, который по сравнению с ними был никем и ничем. Я размышлял об этом; в церкви, во время похоронной церемонии, а потом в течение нескольких ночей. Но разве я мог что понять своим умом, да еще такой молодой?
Здоровье отца все более ухудшалось, и дома все сильнее бедствовали. Я рассказал об этом Старшему и почтительно попросил его позволения выполнить какую-нибудь «работку» для себя, на собственный страх и риск, разумеется, где-то подальше от нашего селения. Но он сказал, что это никому не дозволено и чтоб я забыл про это и думать. Но как-то вечером на усадьбу приехал дон Пеппе в развеселом настроении. Взяв меня за руку, он вдруг спросил, как у меня дела. Я сказал, что мне необходимо послать домой денег и что для своих отца и матери я готов на что угодно.
— Вот слова хорошего сына, — ответил он. Теперь я понимаю ход его мыслей: отчаявшийся человек может стать опасным и лучше от него поскорей избавиться. Но если этот отчаявшийся к тому же смелый, хорошо подготовленный «пиччотто»[16], он способен выполнить то, с чем не справиться другим. Поэтому-то он и переговорил обо мне с Ди Кристиной: в Рьези, как все говорили, жизнь была более активной, чем у нас. Там чуть ли не каждый день представлялись подходящие случаи, а я-то только их и искал. В окрестностях Муссомели трудно было найти деньги, которые были мне так нужны. Да и никаких сколько-нибудь сложных дел там тоже не придумаешь…
— Сегодня кончилась целая эпоха, — сказал какой-то представительный господин, выходя с друзьями из церкви после панихиды. Он был высокий, толстый и непрерывно вытирал белым платком пот со лба и шеи. Другой, гораздо старше его, ответил, кивнув головой на гроб, который в этот момент выносили из дверей, что покойный старался сохранять мир. По бокам гроба в почетном карауле шли дон Пеппе и какой-то незнакомый мне приезжий без галстука. Толстяк, что вытирал пот, сделав гримасу, сказал:
— А теперь что? Один вообще ни черта не стоит, а на другом тоже свет клином не сошелся…
— Пошли! — сказал Лючано и дернул меня за руку.
Когда мы шли за гробом, на нас все глазели, кто-то даже фотографировал. Но у меня не шла из головы услышанная фраза. Что бы она значила? Не может быть, чтобы про дона Пеппе говорили, что он ни черта не стоит, но тогда почему же про другого сказали, что на нем свет клином не сошелся? Мысли у меня путались, я ничего не понимал.
Несколько месяцев спустя дон Пеппе прислал за мной. Он перенес грипп и редко показывался в деревне.
Разговаривал он тихо-тихо и то и дело кашлял. Не называя имен (но я догадывался, о ком он говорит), он сказал, что кое-кто из его друзей, кто меня знает, вспомнил обо мне и хочет подвергнуть меня испытанию. Он сказал, что я должен гордиться оказанной мне честью. И добавил, что замолвил за меня словечко, а все знают, что его слово стоит не так уж мало. Если я не покажу себя настоящим мужчиной, мне лучше больше не показываться ему на глаза.
— Будьте спокойны, ваша милость, — ответил я, прижав руку к сердцу. Я слышал, как оно у меня сильно билось, но не хотел подать виду, что взволнован, потому что кроме дона Пеппе там были Старший и какой-то мужчина с рыжими усами, которого я никогда раньше не видел. И все трое внимательно глядели на меня.
