Аркадий Адамов - Стая
— Ого!
— Именно что «ого»! Дело нешуточное.
— Да, дело нешуточное,— задумчиво повторил Виктор.
Простились они вполне дружески, но на этот раз у Виктора возникло ощущение какой-то неудовлетворенности разговором. Шарапов один, без Лели, казался как бы дальше, холоднее, рассудочнее, что ли.
Поднимаясь по лестнице на четвертый этаж, Виктор размышлял о Карцеве. Что же это за парень? Вот, например, дружил он с девушкой. Такая, как эта Инна, на серенького, невзрачного парня внимания не обратит. Чем же он понравился ей тогда?
Этот вопрос Виктор и задал девушке, когда они встретились в перерыве между лекциями.
— Чем? — переспросила та и, помедлив, ответила: — Остроумен, начитан, смел... был. Ну и внешность, конечно.
Она улыбнулась.
«Чему же ты улыбаешься?» — сердито подумал про себя Виктор.
— Вы говорите, «был смел». А теперь?
Инна пожала плечами.
— Теперь он просто жалок. Нам даже не о чем говорить. Все пытается оправдываться. Даже...— На лице ее появилось страдальческое выражение.— Даже чуть не плачет, представляете?
— Представляю...
— Он недавно приходил ко мне. Я просто не знала, как себя с ним вести.
— Когда приходил?
— Вчера. И так нервничал, так спешил.
— А куда спешил, он сказал?
— Нет. Но его ждал на улице какой-то парень.
Виктор настороженно спросил:
— Какой парень? Какой из себя?
— Кажется, невысокий, в темном пальто, светловолосый. Потом он шапку, правда, надел. Такую, знаете, «москвичку». Он стоял как раз под фонарем. Я его хорошо разглядела.
«Тот самый,— подумал Виктор.— Но как держат, намертво! Даже к девушке одного не пускают». И еще он подумал, что эта девушка помощником ему не будет, она никому не будет помощником, ни в чем.
Виктор сухо простился.
По дороге, уже в троллейбусе, он решил: «Карцева сейчас нельзя вызывать к Федченко. Это может поставить его под удар, и неизвестно еще какой удар. Кто же все-таки тот парень? И самое главное: почему Карцев вчера так волновался? И куда спешил?»
Глава III. СТАЯ
Карцев шел быстро и молча, прикрывая лицо от ледяных порывов ветра поднятым воротником пальто. К ве-речу сильно подморозило.
Рядом шагал Розовый. Неожиданно он споткнулся и, чуть не упав, громко выругался, потом, мелко семеня, догнал Карцева. Розовый с ожесточением потер свои рубиново-красные уши и, достав из внутреннего кармана пальто «москвичку», нахлобучил ее на голову.
— Погода, чтоб ее...— словно оправдываясь, проворчал он.— Еще, глядишь, никто и не притопает.
Карцев сделал вид, что не расслышал. Ему не хотелось говорить. Хотелось молчать и подставлять лицо ветру, хотелось думать об Инне. О ней он сейчас думал неотступно, пока они торопились с Розовым на условленное место, боясь опоздать.
Ему было больно вспоминать прошлое: обжигающие поцелуи Инны; ее лучистую улыбку, когда она смотрела на него; и самого себя, такого счастливого под ее взглядами, такого уверенного, даже, наверное, красивого. На вечере в институте ведь сказал же кто-то за их спиной: «Какая чудесная пара».
Чудесная пара... Нет! Не было пары, ничего не было! Был обман! Инна предала его так же, как и все там, в институте. И вот последний их разговор сегодня. Она сказала: «Я не люблю слабых, я сама слабая. Мне тяжело с тобой. Уходи». Он готов был провалиться сквозь землю от этих слов, от ее нетерпеливой улыбки, от безразличного, совсем чужого взгляда. Ей, видите, тяжело! А его словно и не было в этот миг. Слезы вдруг выступили у него на глазах от обиды, от отчаяния. Он почувствовал, что рушится все, чем он жил целый год, чем собирался жить долго, жить так радостно...
Вот этих слез больше всего и не мог себе сейчас простить Карцев. Впрочем, он многого не мог себе простить, и другим тоже, другим особенно. Злоба, которой он раньше даже не подозревал в себе, душила его при мысли об этих «других». И среди них была Инна. Не-ет, теперь он бабам верить не будет, шалишь. Он так и говорил про себя с нарочитой грубостью — «бабы»! Теперь он сам какую хочешь обманет, пусть только подвернется. И вообще он теперь кого угодно обманет, если уж он свою мать стал обманывать. Правда, тут другое, тут из жалости. А больше ни к кому у Карцева жалости нет, ни к кому. Одна злость.
Он покосился на Розового.
Тот был ниже его, но шире и сильнее. И еще он был отчаяннее, безжалостнее и гордился, рисовался этим. Кажется, он боялся только одного человека, одного на всем свете, но этого человека боялись все, с кем теперь встречался Карцев, и восхищались им тоже все. Розовый был ближе к нему, и отблеск власти и авторитета падал и на Розового. Он многое знал из того, что другие не знали, многое умел, а главное, мог пойти на такое, о чем другие боялись и подумать.
Карцев еще раз покосился на своего спутника. Он хорошо запомнил вчерашний удар во дворе. Что ж, он получил его за дело. Наверное, он бы и сам ударил другого, если бы тот, другой, вдруг отказался от сообща намеченного плана. Ударил бы! Раньше нет, а теперь ударил бы, «навесил», не побоялся. У Карцева вчера был такой момент—он, дурак, еще думал о встрёче с Инной, мечтал, что эта встреча кончится совсем по-другому. В этот момент он вдруг почувствовал отвращение к Розовому, который, как тень, ходил вчера за ним, почувствовал страх к шальному, опасному делу, в которое его втягивали. И получил за это.
И вот он идет сейчас туда, и нет уже вчерашнего отвращения, нет страха. Розовый прав, все люди сволочи, все гады, а жизнь — копейка, и своя и чужая. Примитивная, конечно, философия, но верная. Жизнь грубее и проще, чем кажется. И, к примеру, этот Розовый куда тверже стоит на земле, чем он, Карцев, этакий разочарованный интеллигент, хлюпик в общем. Надо жить, ни черта не боясь, и не задумываться о других.
Карцев подтолкнул Розового в бок и, когда тот поднял голову, подмигнул ему.
— Иди ты знаешь куда...— зло буркнул Розовый,
— А чего ты?
— А ничего.
У Розового были свои заботы и сомнения.
Это только Карцеву казалось, что Розовый все может и боится только одного человека. На самом деле Николай Харламов (Розовый была его клика в этой шайке) боялся многих и далеко не все мог. У него была мутная, беспокойная жизнь, все шло кувырком в этой жизни, все было не как «у людей».
Началось это давно, еще до того, как арестовали отца. Тот работал кладовщиком в какой-то артели. Колька плохо понимал, что случилось с отцом. Мать злым голосом кричала: «Другие тысячи крадут и выходят сухими из воды! А мой на копейку, по пьянке — и в тюрьму! Сволочи! Все, как есть, сволочи, и судьи и прокуроры!» И Колька уже тогда научился по-своему укорять отца: почему он украл так мало, другие вон тысячи крадут, и им ничего не бывает. И ненавидел каких-то неведомых ему судей и прокуроров. Они казались ему свирепыми и жадными.
А отец был совсем другим, его Колька помнил. Отец был тихим человеком, вкрадчивым и услужливым.
А когда выпивал, то плакал, и жаловался, и если не приходил дядя Федя, его приятель, то усаживал напротив себя Кольку и жаловался ему. Колька испуганно таращил глаза и тоже начинал всхлипывать.
Иногда отец появлялся днем, когда мать была на работе. Тогда приходила как-то по-особому улыбавшаяся тетка Зина с их двора, и Колька выставлялся за дверь. Он старался улизнуть на улицу, чтобы не встретить соседей. Их почему-то он особенно стеснялся в этот момент. Однажды, когда пришла тетка Зина, Колька спрятался в комнате. «Убежал, шельма»,— сказал отец. А мальчик с замиранием сердца, испуганно наблюдал за ними.
Как-то, забывшись, он проговорился матери. Та, побагровев, кинулась на отца, громадная, толстая, разъяренная. Отец не дрался, он только закрывал руками голову и плачущим голосом подвывал: «Машенька, будет тебе... Ну, будет, Машка-а...» Мать била наотмашь, чем попало. Потом она выбежала на двор искать тетку Зину, и оттуда скоро понеслись ее злые вопли. После этого к ним в первый раз пришел участковый. Потом он приходил еще. Колька его боялся.
Когда тихого, покорного отца арестовали, мать велела не рассказывать об этом в школе. Так у мальчишки появилась тайна от всех. В школе ему стало плохо. И дома тоже. Мать кляла все на свете и начала выпивать. Вскоре ее уволили с завода — она была фрезеровщицей. Потом устроилась сторожихой. Колька ходил полуголодный и грязный. Соседи кормили его, ругали мать, грозили пойти куда-то. Из школы приходила рассерженная, усталая учительница, говорила с матерью, та плакала. Кольке становилось жаль ее, и он невзлюбил учительницу.
С ребятами он ладил, они слушались его, он был сильный и знал много такого, чего не знали они. Мальчишки смотрели на него со страхом и почтением. Он стал у них коноводом.
После пятого класса Колька бросил школу: его оставили на второй год, как, впрочем, и в четвертом и в третьем. Он не любил и не умел учиться, он давно перерос всех в классе, и многие учителя смотрели на него опасливо и считали безнадежным. Не все, конечно. Но он замечал только таких.
