Марианна Баконина - Школа двойников
Лизавета посмотрела на журналиста Маневича, словно на умственно неполноценного. И почувствовала, как по спине пробежал холодный ветерок – так, вероятно, чувствует себя человек, оставшийся один на один с буйнопомешанным. Саша угадал ее мысли.
– Что, считаешь, я с глузду съехал? С роликов скатился?
– Честно говоря, да… Я уже давно жалею, что пошла с тобой сюда… Я, конечно, готова петь песни безумству храбрых, но именно песни, не более того…
– Да ты сама посуди! – Маневич явно загорелся своей сумасшедшей идеей. – Никакого риска! Он здесь один, нас двое. Подходим и спрашиваем, что ему нужно. Даже если он каратист-перекаратист, с двумя ему не справиться. В случае чего я его задержу, а ты успеешь добежать до Маяковской, там в метро милицейский пикет, позовешь на помощь.
– Метро закрыто. И бегать на каблуках я не умею.
– Здесь даже медленным шагом – минут пять. Если пикет закрыт, то до отделения тоже недалеко. Которое на Лиговке. А я продержусь! Ты вообще можешь остаться здесь. И действовать по обстановке. – Саша сжал кулаки, словно комиссар перед расстрелом, и шагнул на мостовую.
– Ну уж нет!
Лизавета последовала за ним, чувствуя себя вовсе не декабристкой и не героиней, а идиоткой. Мало того, что она сама не умеет прислушиваться к голосу разума, так еще игнорирует мудрые советы ближних. Ведь предупреждал ее другой Саша, любимый ее оператор Байков! Лизавета ему даже слово дала – пообещала, что не будет впутываться в авантюры. И вот результат: глухая ночь, безлюдная улица, крайне подозрительный дом, возле него еще более подозрительный человек, и они, два репортера, безоружных и наивных, идут к нему, дабы задать дурацкий вопрос. Спросить тоненьким голосочком: вы не знаете, как пройти в библиотеку?
Неизвестный, притаившийся у ворот, их явно заметил. Когда до шпика оставалось метров десять, он отодвинулся от ворот, словно разрешая себя разглядеть. Это действительно был тот самый человек со шрамом и усами и – что удивительно! – в том же самом белом пальто. Обе руки он держал в карманах.
– Мы давно вас заметили. – Саша Маневич явно хотел сразу расставить точки над i, чтобы не было никаких неясностей. – Вы за мной уже неделю следите.
– Предположим, – усмехнулся человек, похожий на генерала Китченера. Усмехнулся доверительно и открыто, как и положено тому, на чьей стороне сила.
– Так вот… – Продолжать разговор в агрессивной манере Маневич уже не мог, и его следующая фраза прозвучала как-то совсем по-детски: – Объясните, пожалуйста, зачем вы это делаете?
– Хороший вопрос! – одобрительно отозвался Фельдмаршал. – Я и сам давно собирался это сделать. – Он сделал еще один шаг навстречу журналистам и протянул Саше руку. А вот рассказать, что именно он собирался сделать, объяснить, почему он следит за корреспондентами «Новостей», мужчина со шрамом не успел.
Лизавета толком не сообразила, что произошло. Она видела, как бесшумно отворилась небольшая дверь в стальных глухих воротах. Видела, как над головой человека со шрамом мелькнула черная толстая палка. Видела, что он успел обернуться и даже вытащил из кармана пальто левую руку, в ней был зажат пистолет. Выстрела Лизавета не слышала. Человек со шрамом мягко осел на асфальт. Саша отпрыгнул назад, схватить Лизавету за руку и потащил прочь. Молча. Ничего не объясняя. Как и следовало полагать, далеко убежать они не успели. Их догнали какие-то люди в черной одежде с палками в руках. Людей было четверо. Двое уронили Лизавету в снег. Она так растерялась, что даже забыла о том, что можно кусаться и царапаться. Ведь она ожидала всяческих неприятностей от человека со шрамом, а тут беда пришла совсем с другой стороны – вернее, из-за другой двери. Пока двое пластиковой удавкой стягивали Лизавете руки и залепляли ей рот клейкой лентой, двое других занимались Сашей Маневичем. Разумеется, он сдался не так легко, как Лизавета. Одного нападающего Саша ударил локтем в солнечное сплетение, ребром ладони попытался дотянутся до шеи другого. Драться Маневич умел. Чуть подвыпив, он любил рассказывать, как служил в спецназе. Но спецназ для Маневича остался в прошлом, в боевых искусствах он не практиковался очень давно, а те, кто на них напал, занимались этим, по всей видимости, ежедневно. Они действовали очень профессионально. Без лишних телодвижений. Поваленная на асфальт Лизавета краем глаза видела, что удары Маневича не произвели на них никакого впечатления. Ни один даже не дернулся, они просто остановились на мгновение, а потом произошло что-то неуловимое, и вот уже Сашины руки заломлены за спину и он скрипит зубами от боли.
Лизавета, миллион раз записывавшая на пленку милицейские рекомендации тем, кто подвергся нападению, не успела ни закричать, чтобы привлечь внимание окружающих, ни постучать в ближайшие двери и окна. Да и не было никаких окружающих, как не имелось никаких окон и дверей, за исключением наглухо замурованных. И была еще одна дверь – железная серая дверь в стальных серых же воротах, – именно туда их и потащили. В подворотне было темнее темного. Лизавета слышала, как лязгнул замок – безнадежно и бесповоротно. И еще успела удивиться, почему они не слышали этого звука, когда дверь открывалась.
ЛАБОРАТОРНАЯ РАБОТА
Есть темнота и – темнота.
Лизавета мучительно пыталась выкарабкаться из мрака обморока. Через жуткую головную боль, через оглушающий звон в ушах она пробовала перешагнуть порог, отделяющий ее от реального мира. Раз! Ей удалось на секунду разлепить глаза – вокруг темно и тихо, только где-то гремят колокола. И опять падение в бессознательное. Два! Лизавета смогла не только открыть глаза, но и слегка повернуть голову – она вроде бы лежит на полу в углу какой-то неосвещенной комнаты, без окон, без дверей. Звон усилился. И снова – назад, туда, где нет боли и страха. Три! Лизавета сумела оторвать голову от холодного, жесткого пола, на большее сил не было, и она со стоном закрыла глаза.
Кто-то схватил ее за плечи, тряхнул.
– Ты пришла в себя! Наконец-то! – глухой голос, абсолютно незнакомый. Да и слышно плохо, все заглушают колокола. Откуда этот навязчивый звон? – Давай, давай, я же вижу, что ты очнулась!
Теперь слышно гораздо лучше – то ли неизвестный говорит громче, то ли колокольный звон стихает. Чьи-то жесткие пальцы на ее плечах – словно чугунные скобы: больно, и могут остаться синяки. При мысли о синяках она окончательно пришла в себя. Головная боль и шум никуда не делись, они просто стали слабее и не мешали соображать. А думать следовало быстро – она моментально вспомнила, что произошло возле школы телохранителей, вспомнила человека со шрамом, его терпеливую улыбку, его странные слова, вспомнила нападение со спины, пистолет, выхваченный из кармана, предпринятую Сашей Маневичем попытку убежать, безуспешную попытку, вспомнила и лязг железной двери, когда их с Сашей втаскивали во двор запечатанного дома. И вот теперь она в темноте лежит на холодном полу и кто-то трясет ее, словно дикую грушу. Лизавета решила быть осторожной и на всякий случай не показывать, что она вполне пришла в себя, так можно выиграть время. Время для размышлений.
Но лежать с закрытыми глазами – значит ничего не видеть. Как только железная хватка неизвестного немного ослабла, Лизавета приоткрыла глаза. Она рассчитывала, что в темноте этот человек не заметит дрогнувшие веки, а она из-под ресниц сможет разглядеть, что происходит вокруг. В комнате действительно было темно, но это была не чернильная темень. В верхней части одной из стен имелся ряд отверстий – то ли кто-то по дурости выбил кирпичи, то ли, наоборот, некий умник решил устроить вентиляцию да и забросил это дело, – и оттуда вливался слабый рассеянный свет неизвестного происхождения. Когда глаза привыкли, можно было даже разглядеть в комнате некоторые подробности.
Рядом с Лизаветой сидел давешний человек со шрамом. Именно благодаря белеющему во мраке пальто и характерным усам она его и распознала.
– Прекрати щуриться, как кошка на солнышке. Можешь сколько угодно делать вид, что валяешься без чувств. Меня не проведешь. – Голос у человека со шрамом был приятный. То ли баритон, то ли баритональный бас. Очень мягкий и глубокий, будто норвежская перина, и одновременно беспредельно мужественный. За такими голосами охотятся расплодившиеся в последнее время радиостанции – частот множество, а красивых голосов мало.
– Так и будешь валяться? – Его грубые слова звучали почти ласково, и все благодаря нежным раскатам баритона. – Вставай, здесь с тобой возиться не будут! Ты меня прекрасно слышишь!
Он говорил уверенно. Даже убежденно. Лизавета почла за лучшее открыть глаза.
– Вот и умница, – немедленно похвалил ее незнакомец.
Она попробовала приподняться. Шея была совершенно деревянной и бесчувственной, руки болели, словно Лизавета часа четыре печатала на поставленной прямо на пол пишущей машинке, к ногам кто-то привязал многопудовые гири, а поясницу этот же «кто-то» сковал стальной броней, чтобы Лизавета и пошевелиться не могла.
