Саманта Хайес - Пока ты моя
— А как же насчет твоих выкидышей и мертворожденных детей? — тихо спрашивает она, когда нам подают булочки. — Это что, тоже «путь в жизни»?
Я потрясена тем, что Пип осмеливается выносить это на обсуждение, но она заслуживает вдумчивого ответа.
— Конечно же я ни за что не выбрала бы этот путь, если бы могла решать, — пытаюсь объяснить я. — Но если гибель моих детей была их дорогой в жизни, я удостоилась чести, став частью этого пути.
Пип почти готова согласиться. Я отчетливо вижу, как эта мысль прокручивается в ее сознании, пока она внимательно изучает меню, решая, что заказать — лесные грибы и лингвини с устрицами или ее обычный цезарь с курицей.
— И ты ощущаешь, что удостоилась чести стать частью жизни детей, с которыми работаешь? Как же это соотносится с твоим путем и их жизненными дорогами, если ты забираешь их у родителей?
Я рассматриваю эти слова как выпад со стороны Пип, но у нее есть право на собственное мнение.
— Пип, это не совсем так, — начинаю объяснять, но быстро понимаю, что именно так это и прозвучит, что бы я ни сказала, как бы ни пыталась донести свою мысль.
Я люблю наши совместные ланчи — с тех пор, как мы познакомились на занятиях в дородовой группе, Пип стала моей лучшей подругой, — но до этого момента мы никогда еще серьезно не разговаривали об этической стороне моей работы. Когда люди начинают вникать в детали этой деятельности, оценивать добро и зло, которые она несет, у них формируются весьма жесткие представления о том, чем я занимаюсь.
— Мне кажется, они не рассматривают твое присутствие в их жизни как часть своего жизненного плана, вот и все, что я могу сказать по этому поводу. — Пип разворачивает салфетку и кладет ее на колени.
Не знаю, почему подруга так болезненно реагирует на проблемы, которые я не в силах контролировать.
Я вздыхаю и снова пускаюсь в объяснения.
— Спустя примерно восемнадцать месяцев после устройства на свою первую работу, когда я жила в Манчестере, мне пришлось взять долгий больничный, — рассказываю я Пип. Ее лицо смягчается, вдохновляя меня продолжить. — Я только что узнала о своей беременности. Я была вне себя от радости. Это был мой первый раз, и мы пытались зачать ребенка на протяжении многих месяцев.
Появившаяся было на лице Пип улыбка быстро сбегает. Подруга чувствует, что за этим последует печальное признание.
— Короче говоря, стресс, сопровождавший мою работу, вверг меня в уныние, прямо-таки добил. Я была в депрессии. У меня просто не осталось сил, чтобы справляться с повседневными делами. Поначалу помогали таблетки, но я была беременна и не горела желанием долго сидеть на лекарствах.
Я жду реакции Пип, но она лишь небрежно пожимает плечами и замечает:
— Все, кого я знаю, сидят на транквилизаторах или принимали их в свое время.
— Но потом дела пошли еще хуже, — признаюсь я. — Из-за нервного напряжения я вообще уже не могла толком выполнять свои обязанности. По правде говоря, мое состояние даже не позволяло мне принимать верные решения по работе.
Если я когда-либо откровенничаю с кем-то на эту непростую тему, всегда останавливаюсь на этом месте. Но в моем сознании весь безобразный ужас того, что я тогда натворила, мечется с такой же неистовой силой, что и в то время, когда начальник сообщил мне страшные новости. Возможно, если бы я поставила галочку в другой клетке анкеты, написала бы иначе одно предложение в итоговом заключении, предупредила кого-то обо всей опасности жестокого обращения с ребенком, которое я подозревала, но не смогла доказать, она, возможно, была бы сейчас жива. В сущности, я убеждена, что давление этой ужасной истории, сама смерть маленькой девочки, последующее расследование, газеты, вцепившиеся в меня, словно я какая-то преступница, — все это поспособствовало моему выкидышу.
— Но… сама понимаешь, — бросаю я легкомысленно. — Я прошла курс психотерапии, справилась, как и другие. И вот, я здесь.
Так крепко сцепляю руки, что кончики пальцев белеют.
Нам приносят воду и хлебные палочки. Я с хрустом вгрызаюсь в кусок хлеба, чтобы не дать себе возможности выболтать еще больше. Пип, похоже, слушает с большим интересом, несмотря на свои очевидные предубеждения. Пытаюсь сменить тему, но этот номер не проходит.
— На тебе, как на учительнице, лежит похожая ответственность. Нам часто звонят педагогические коллективы школ, когда думают, что ребенок может страдать дома.
— К счастью, мне никогда не приходилось этого делать, — быстро реагирует Пип.
— Но ты сделала бы это, если бы что-то подозревала? — охлаждаю я ее пыл.
— Разумеется.
— Даже если бы ты знала, что ребенка в итоге заберут у родителей?
— И по-прежнему — да, разумеется. — Пип тянется вперед и берет меня за руку. — То, чем ты занимаешься, Клаудия, по-настоящему замечательно. Никто не осознает, что ты приходишь в семейный дом с ясным умом и сердцем, полным надежды, а уходишь зачастую с непосильным грузом отчаяния и тонной бумажной работы.
Я смеюсь:
— Как ты права!
Поражаюсь, как точно Пип удалось охарактеризовать каждый божий день моей жизни.
— Они положили меня в больницу, — тихо добавляю я, снова начиная вспоминать. Признание вырывается будто само собой, и создается ощущение, словно это говорю не я, а кто-то другой. Я даже Джеймсу не рассказывала о том, что тогда произошло. Рука вскидывается ко рту, словно меня только что вытошнило прямо на стол. — Но это очень личное, — произношу я так, словно это сотрет из памяти подруги мои предыдущие откровения.
— Психиатрическая больница? — спрашивает Пип с фальшивым американским акцентом, что, полагаю, призвано изобразить сумасшедшего. — Смирительные рубашки и все такое?
— Да, это была психиатрическая клиника. Но все прошло прекрасно. Это мне помогло.
На самом деле я не вставала с кровати в течение трех недель, и это лечение не помогло мне ничуть. Медсестры просто позволяли мне лежать там, растворяясь в своем собственном горе. Потом пришел врач, который охал и причитал по поводу того, что мне следует быть на ногах, участвовать в проводящихся мероприятиях реабилитационной терапии, общаться с другими пациентами, ходить на занятия групповой психотерапии и вообще быть нормальной. Я ответила ему, что, если бы могла делать все это, мне незачем было бы находиться в клинике.
— Слушай, это было не так жутко, как может показаться. Работа одолела, случился выкидыш, и кое-что нарушилось вот здесь. — Я стучу себя по голове.
— Тогда я тобой просто восхищаюсь! — заверяет Пип. Мне кажется, она не шутит. — И это, вероятно, позволяет мне теперь совершенно за тебя не переживать. — Она широко улыбается.
— Вот и прекрасно, — заключаю я. Последнее, чего я хочу, — это чтобы она тряслась надо мной.
Нам наконец-то приносят еду, и я улыбаюсь Пип. Мой панини с моцареллой и овощами такой горячий, что дымится, и подан на зелени с салатной заправкой. Мне совершенно не хочется есть, хотя из офиса я уезжала, умирая с голоду. Пип берется за лингвини, накручивая бледные полоски пасты на вилку. Добрая часть порции соскальзывает с прибора в тот самый момент, когда Пип собирается отправить ее в рот. Она вздыхает и откладывает вилку.
— Мне просто показалось, что последние пару раз, когда мы виделись, ты выглядела немного утомленной и встревоженной. Но это, видимо, потому, что Джеймс уехал, а ты теперь привыкаешь к присутствию в доме Зои.
При упоминании о Зои сердце так и грохочет в груди. Мне стоило потратить то ограниченное время, которое нам удалось выкроить на общение, на рассказ о том, что я обнаружила в комнате няни, спросив мнение Пип о фотографиях, тесте на беременность, крови на кофте. Вот это и есть самое важное, а не потребность излить душу, откровенничая о том, что давно прошло и благополучно пережито, заводя волынку о моем великом пути в жизни и передрягах на работе.
Но говорить сейчас о Зои почему-то кажется неправильным, да и Пип наверняка решит, что я делаю поспешные выводы и раздуваю из мухи слона. Еще подумает, что я все это сочинила в приступе чрезмерной подозрительности или, того хуже, безумия. Кроме того, я знаю, что ей по-настоящему нравится Зои.
— А вообще, — говорю я, — вы так просто от меня не отделаетесь, миссис Пирс.
Заставляю себя взяться за свой бутерброд.
— Когда ты позвонила этим утром, твой голос звучал так мрачно… Я уж подумала, ты совсем пала духом. — Я пристально слежу за ее реакцией. — Мы, выбросившиеся на берег киты, должны держаться вместе, сама понимаешь.
Она смеется в ответ.
— Со мной все в порядке. Только немного тревожусь насчет родов, но ничего нового, я уже проходила через это раньше.
— А как это было с Лилли? — Мне и правда очень интересно узнать ее историю. — Быстро, легко и застало тебя врасплох или это оказался слишком продолжительный, растянувшийся на несколько дней процесс?
