Джон Фасман - Библиотека географа
— Ерунда. Ты ни в чем не виновата. Это я плохой. Но стараюсь стать лучше.
— Я знаю. Ты всегда стремился к этому. Самое замечательное твое качество. Только не переусердствуй с этим.
— Я тоже был рад повидать тебя, Ми. Желаю тебе счастья с твоими немцами.
Она вскинула руку в гротескном нацистском приветствии, хихикнула и вошла в дом. Это была почти идеальная встреча с «бывшей»: достаточно волнующая, чтобы вызвать приятное легкое возбуждение во всем теле, но без излишних реминисценций, способствующих сильным выбросам чувств; достаточно долгая, чтобы круг наконец замкнулся, но не настолько, чтобы бывшие партнеры могли забрать что-нибудь ненужное себе в голову. Хотя мы оба были довольно речисты, но тем не менее смогли удержаться от чрезмерно резких или грубых словесных выпадов по отношению друг к другу и врагами при расставании не стали. Более того, финальная часть встречи прошла, можно сказать, в теплой дружеской обстановке, и я, отправляясь восвояси, испытывал к Мие почти нежные чувства.
Вернувшись к машине, я заметил, что кто-то прикрепил скотчем к моей антенне матерчатый португальский флаг. Я отцепил флаг, написал ручкой на его красном поле «благодарю вас» и сунул его в прорезь для почты на двери португальского мужского клуба.
На этот раз я припарковался прямо перед домом Ханны, решив, что миссис де Соуза расположена общаться со мной еще меньше, нежели я с ней. Вспомнив утренний инцидент, я ощутил вину, потом сказал себе, что не стоит горевать о том, чего уже нельзя изменить, но продолжал чувствовать вину, как это свойственно всем иудеокатоликокальвинистам вроде меня. Пробираясь к двери Ханны, я утешался тем, что извиняться за нетактичное поведение следует не только мне, но и миссис де Соуза.
Заглянув в окно гостиной, я заметил, что Ханна сидела на круглом стуле перед фортепьяно, но смотрела не на подставку для нот, а на стоящий в противоположном конце комнаты диван, которого я видеть не мог. Руки ее лежали на коленях, а голова была слегка наклонена по направлению к дивану, словно она прислушивалась к словам какого-то человека, говорившего тихим голосом. Лицо ее, обычно безмятежное и довольное, на этот раз отражало волнение и чуть ли не блаженство, а сверкающие серые глаза и полуоткрытый в улыбке рот свидетельствовали, до какой степени она наслаждается беседой и как важно для нее все произносимое невидимым собеседником. Я ощутил укол ревности и, подняв руку, чтобы постучать, не без злорадства подумал, что на троих еды у меня не хватит.
Ханна приоткрыла дверь и приветствовала меня натянутой улыбкой. Я потянулся было к ней, но она сдержала мой порыв, быстро положив мне руку на грудь и буркнув что-то себе под нос, из чего я заключил, что целоваться она не настроена. Когда я, сконфуженный столь сдержанным приемом, в растерянности отступил, она открыла дверь в гостиную и кивком предложила мне войти. В комнате я увидел сидевшего на диване человека с чашкой чая на колене и доброжелательным выражением на морщинистом бородатом лице. Это был тот самый старикан, привлекший мое внимание в ресторанчике «Траут».
— Пол, это Тону, брат Яна. — Старик, с шумом выдохнув, медленно и не без труда поднялся с дивана, чтобы поздороваться со мной. Однако его рукопожатие оказалось неожиданно крепким, а старчески тонкая рука — мозолистой и твердой. В его внешности было что-то птичье и львиное одновременно: пронзительные ярко-голубые глаза, крючковатый нос и седая, похожая на гриву шевелюра, переходящая в такую же седую и густую, но не слишком опрятную бороду.
— Вы — Пол? — спросил он гулким голосом с сильным акцентом, и я ощутил исходивший от него запах трубочного табака и старости. — Меня зовут Тону Пюхапэев. До вашего прихода мы с вашей подругой предавались воспоминаниям о моем бедном младшем брате Яне.
— Рад познакомиться. Я и не знал, что у Яна есть семья.
— О да, есть. Маленькая, правда. Только я и остался. Да-с, один старик поминает другого… — Он рассмеялся, рассеянно похлопал себя по карманам мешковатых вельветовых брюк и извлек коротенькую коричневую трубку, пачку табака «Шипмэн» и коробку старомодных деревянных спичек. — Вы тоже знали моего брата?
Усы и борода вокруг его рта пожелтели от никотина; прежде чем зажечь спичку, он трижды чиркнул ею о коробок. Раскурив наконец свою трубку, Тону снова опустился на диван. Все его движения были осторожными, чуть замедленными и немного неловкими. Рядом с ним на диване покоилась трость красного дерева с круглым серебряным навершием и толстым резиновым набалдашником на конце.
— Нет, я лично с ним знаком не был, о чем весьма сожалею.
— Пол — тот самый репортер, о котором я вам рассказывала, — сказала Ханна. — Он работает в местной газете и пишет некролог, посвященный вашему брату.
Меня несколько озадачила этическая сторона ее высказывания. Это был явный обман, поскольку она знала, что некролог я забросил и теперь занимаюсь журналистским расследованием.
Возможно, я бы ее поправил (а может, и нет), если бы Тону в этот момент не заговорил снова:
— Вот теперь вспомнил! Память у меня, знаете ли, уже не та… Хороший это обычай — писать некрологи, и я рад, что вы решили этим заняться. И сколько времени ваша газета будет его печатать?
— Думаю, не так уж долго, — неудачно пошутил я и мысленно попенял себе за это. Шутить по такому поводу над неважно знавшим английский язык стариком эстонцем, который вместо «когда» сказал «сколько времени», было недостойно. Ханна, разумеется, заметила допущенную мной бестактность и поморщилась. Тону же продолжал смотреть на меня, ожидая ответа. — Извините за неуместную шутку. На самом деле точная дата публикации пока не установлена. — Тут я подумал, что, коль скоро брат Яна здесь, имеет смысл пообщаться с ним по моему делу. — Не возражаете, если я задам вам пару вопросов о вашем брате?
— Разумеется, не возражаю. Только учтите, что у меня кое-чего здесь уже не хватает. — Он похлопал себя по темечку и виновато улыбнулся. — Кроме того, Яанья так долго жил в Америке, что я, вероятно, знаю далеко не все о его здешней жизни. Тем не менее задавайте свои вопросы. Постараюсь на них ответить.
— Спасибо, что согласились со мной поговорить. — Я опустился на свой привычный стул, стоявший рядом со столом, который опрокинул, когда в первый раз пришел к Ханне, достал из кармана блокнот и ручку и одарил старика ободряющей улыбкой. — Вы можете мне сказать, когда родился ваш брат?
— Ну, когда мы родились, у нас на ферме не было таких календарей, как сейчас. Помнится, мать говорила, что я на шесть лет старше Яаньи. Если мне не изменяет память, родился он зимой, но ответить вам на вопрос, в каком году, я, пожалуй, не смогу. И никто не сможет.
— Но когда Эстония входила в состав Советского Союза, разве гражданам не выдавали какой-нибудь официальный документ на этот счет? Ян же приехал сюда с паспортом, не так ли?
— Ох уж эти мне бумажки… Конечно, паспорт у него был, но при оформлении мы внесли в документы данные, которые казались нам подходящими. Подходящими для внесения в документы, понимаете? У меня дома до сих пор валяется старый паспорт Яаньи. И, вероятно, два собственных. Как же без этого? Знаете русскую пословицу: «Без бумажки ты букашка»? — Он хрипло рассмеялся, покрутился на диване, устраиваясь поудобнее, после чего некоторое время молча курил, затягиваясь своей трубочкой, пока его голубые глаза не приобрели оранжевое свечение, словно кто-то включил в голове две маленькие электрические лампочки.
— Скажите в таком случае, когда родились вы?
— Я? Ха! Умный парнишка этот репортер! Я выбрал седьмое ноября тысяча девятьсот семнадцатого года.
— Почему вы… хм… выбрали именно эту дату?
— И снова — ха! Возможно, я поступил не очень умно. Но это самый большой советский праздник, и мне казалось, что тем самым я как бы демонстрировал патриотизм и благонадежность. Конечно, эстонцы никогда не были советскими патриотами, но, как я уже сказал, это надо было проявлять, а быть — совершенно необязательно.
Надеюсь, вы знаете, что это день Великой Октябрьской социалистической революции? Она действительно произошла в ноябре. Ха! Только по новому стилю, который ввел Ленин после революции. Тридцать дней в месяце, двенадцать месяцев в году плюс еще пять дней на крупнейшие национальные праздники — все очень рационально, в духе борьбы с религией и контрреволюцией, очень антибуржуазно и очень смешно, поскольку новый календарь всех поголовно поверг в смущение. Когда Ленин ввел новый календарь для нарождающегося социалистического рабочего рая, день Октябрьской революции стали отмечать седьмого ноября.
— Но разве люди не продолжают ссылаться на Красный Октябрь?
— Да-да! — Он взволнованно наклонился вперед, просыпав пепел из трубочки на свой синий свитер. — Конечно. И это тоже наследие советской эпохи. Советы заменили семидневную неделю пятидневной — уик-энды, само собой, существовали только для капиталистов. С этих пор каждый день недели стал днем отдыха для одной пятой населения страны; всем горожанам раздали цветные бумажки со скользящим графиком — как видите, здесь снова проявилась страсть русских к бумажкам, — в результате чего муж и жена частенько получали свободный день в разное время — если, к примеру, он работал на строительстве трубопровода, а она была учительницей. А все для того, чтобы поднять производительность труда и не позволить людям отмечать старые праздники, которые, как вы понимаете, были праздниками религиозными. Это, разумеется, вызвало хаос! Никто не знал, когда идти на работу; иным казалось, что, когда они работают, все остальные отдыхают; многим не удавалось регулярно встречаться со своими близкими. Тогда попробовали ввести шестидневную неделю, но из этого тоже ничего хорошего не вышло, поэтому во время войны снова вернулись к старой семидневной. Говорили, что этот дар великого вождя своему народу должен положительно сказаться на моральном состоянии общества. Глупость. Чушь собачья.
