Екатерина Лесина - Дельфийский оракул
Впервые убил он человека и, испугавшись содеянного, бросился прочь, не разбирая дороги.
– За что? – кричал он небесам. Те молчали.
Горе, горе случилось в Фивах. Убит царь Лай! Мертв и верный возница его. И плачет царица. Но знают многие – слезы эти от радости.
Свободна Иокаста! Свободна…
Избавилась она от своего мучителя. И ведь любим он был ею, хорош был для нее всем, а потом – словно переменилось нечто. Свирепым стал Лай. Подозрительным. В Фивах воссел на трон царский, радуясь своей победе, но нет-нет – радость эта сменялась страхом. Погиб могучий Амфион, не вынеся смерти всех своих детей. Мертва Ниоба. И не вышло ли так, что судьба уже идет за самим Лаем?
Чудились ему в шепоте ветра голоса. Напоминали они о прошлом. И бежал царь из дворца, но тут же, томимый ревностью, спешил обратно.
Молода Иокаста. А если приглянулся ей кто-нибудь и вместе вздумали они избавиться от Лая? Не позволит он! Все – дрожите! Все тряситесь перед Лаем. Он – царь!
Но смерти все равно.
Взяла – и не заметила.
Богатую тризну справили по царю, и огонь погребального костра поднялся до самых небес. Издали показался он Эдипу звездой, сиявшей в белокаменной оправе чужого города. Свет манил его.
– Иди, – будто прошептал кто-то ему на ухо. – Иди туда…
У городских ворот сидел путник с кифарой. Сразу узнал его Эдип и кинулся к нему, желая наказать его за правду, сказанную у костра. Но путник поднял взгляд, полный такой муки, что руки Эдипа опустились сами собою.
– Здравствуй, – сказал он.
– Возвращайся домой. – Путник накрыл ладонью струны, словно желал, чтобы они замолчали. – Не ходи в Фивы.
– Почему?
– Не спрашивай, но – возвращайся!
– Мне нельзя. Оракул…
– Оракул лжет!
– Да как смеешь ты обвинять во лжи пифию! Она говорит устами бога.
– Бога? – рассмеялся спутник и вскочил на ноги. Он был еще не стар, напротив, пребывал в расцвете мужской силы. – Я – тот самый бог, от имени которого она говорит! Похож я на бога?
– Ничуть.
Пропыленный хитон. Истертые в кровь ноги. И глаза, в которых плескалось безумие. Губы иссечены ветром, кожа – смуглая, хотя прежде наверняка была белой, мягкой. Седина в волосах, тяжелая резьба морщин на щеках, которые складываются в уродливую маску.
– Ты говоришь о правде, но для нее правда – это то, что она видит в серебряной чаше. Вернув ее однажды, я спрашивал: правда ли это? Будущее ли? Или же то, что она желает видеть в будущем? Или не желает, но – боится? Не может ли быть такого, что именно она… или любой, кто заглянет в эту мутную воду, сам и предопределит жизненный свой путь?
Он был страшен, этот человек, и Эдип попятился, желая обойти его стороной.
– Нет, постой! Не уходи. – Аполлон протянул руки к брату. – Пожалуйста! Я видел смерть моей Этодайи. Она умерла на моих руках. Дорогу видел… и дорога – со мной. А я устал.
– Чего же ты хочешь от меня?
– Вернись во дворец Полиба. Он – твой отец.
– Ты же говорил…
– Говорил.
Ложь причиняла ему боль. Мертвое сердце трещало, готовое разорваться, но Аполлон прижал к груди кулак, уговаривая себя потерпеть. Ради брата. Вдруг удастся его спасти? Он ведь невиновен! Он знать не знает о мятежной Лето, что жила лишь надеждой на мщение. И о царе, убитом его же рукой. И о том, что случилось давно и забыто…
Тень положила руки на плечи Аполлона, облегчая его боль.
– Вернись, – прошептал он, чувствуя, как силы оставляют его тело. – И тогда обманешь судьбу… он – твой отец. Я… солгал.
Он упал на серые от пыли камни, и кифара раскололась от удара.
– Помогите! – Эдип рухнул на колени, прижался ухом к груди путника. В ней медленно, тяжело переваливалось, стучало сердце. И руки Аполлона были теплыми, травинка, поднесенная к губам, зашевелилась.
– Помогите!
Он был тяжелым, этот странный человек, желавший добра Эдипу. Он раскаялся во лжи, сказанной им тогда, у костра, и тем заслужил прощение. Но он не знал о пророчестве пифии, и теперь Эдип понимал лучше, чем прежде, – нельзя ему возвращаться.
Он любит своего отца. И мать, которая, наверное, клянет беспутного сына. Эта любовь не позволит ему переступить порог их дома. Суждено ли Эдипу скитаться вечно? Пусть так. Но отец его останется жив. И мать избежит позора. Цена неважна.
– Вашему брату плохо? – Мягкий женский голос окликнул Эдипа. – Ему нужна помощь?
– Брату?
А ведь и правда – они похожи. Светловолосы оба, синеглазы, и черты лица путника оттого знакомы ему, что видел Эдип это лицо прежде – в зеркале металлическом. Должно быть, веселились боги, даруя разным людям подобное сходство.
– Он не брат мне. Просто – человек.
– И вы жалеете незнакомого человека? – Женщина вышла из круга своих подруг. Драгоценный камень в богатой оправе. Она выделялась среди прочих, как выделяется Луна среди звезд и звезда на розовой щеке зари. Стройная, темноволосая, она уже перешла пору хрупкой молодости, но и до старости ей было еще далеко.
– Он – хороший человек. И… простите, госпожа, но мне надо найти врача.
– В моем доме есть врач. Эй, пусть подадут носилки для раненого! Как зовут тебя, добрый юноша?
– Эдип. Смею ли я узнать ваше имя?
– Иокаста.
Царица Фив. Прекраснейшая из прекрасных, чья кожа мягка, как лебединое перо. И в темных волосах ее еще нет седины. Стан ее тонок. Руки – легки. И, глядя ей в глаза, пьянел Эдип. Его переполняли странные желания – смеяться хотелось, плясать и петь, говорить всем и каждому, что нет под солнцем Эллады женщины более прекрасной, чем царица Иокаста.
Она же, остановившаяся на дороге из жалости к заболевшему незнакомцу, теперь не в силах была справиться с собственным сердцем. Быстрее билось оно при взгляде на юного Эдипа. И эта новая любовь отличалась от прежней.
Крепкой она будет!
– Откуда ты родом, Эдип? – спросила царица.
– Я – сын царя Полиба. Но вынужден был покинуть родной дом, потому что, если я вернусь, постигнут мой город страшные несчастья. И теперь – скитаюсь, ищу приюта.
– Что ж, ты нашел его… пусть дом мой станет твоим домом…
Боль плавила сердце Аполлона, заставляя его истекать кровью, и она наполняла руки его и ноги. Пылали жаром пальцы, прежде такие легкие. И грудь вздымалась тяжело, борясь за каждый вдох. Денно и нощно рабыни сидели у неподвижного тела, вытирая пот с его лба, жалея несчастного, прогневившего богов. А иначе – разве бывает такое с человеком, что он просто падает и остается недвижимым?
За ним ходили, как ходят за младенцем.
Он ничего не слышал. Он кричал от боли, не разжимая губ. И лишь в краткий миг между ночью и днем легкая тень возникала из сумрака. Садилась она у изголовья, ладонями обнимала его горячую голову и напевала что-то ласковое. Тогда боль отступала.
– Забери меня, – умолял Аполлон тень, зная, что она его услышит. – Забери меня в Аид! Дай испить горьких вод Леты. Пусть лишат они меня памяти… и я забуду боль, которую причинял другим. И слезы маленького Илионея. И то, как хрустнул меч, входя в тело Дамасихтона… и то, как плакала ты… нет, не хочу забывать! Тебя – не хочу. Каждый день, каждую нашу общую минуту – оставь мне. Ты же помнишь! Простишь меня ли? Я отомстил… и сломанный меч еще способен на удар. Я успел. Предупредил его. Брата предупредил. Он спасется. Он дома уже? Дома. Пусть будет счастлив… я так хочу, чтобы хоть кто-то был счастлив.
Гладила тень влажные от пота волосы, и затихал Аполлон.
– Скажи моей матушке – я простил ее. Она ненавидит. Она… она меня отправила… отомстить… И вот лишился я сердца. За что?! Не знаю. Говорят, я – бог. А я не хочу… останься со мной. Если я бог – отпустят меня. Скажи Аиду, что ты – моя невеста. Уходишь? Не уходи…
И вновь стонал Аполлон, а рабыни затихали, боясь прикосновением причинить ему новые муки. Уж лучше бы умер этот человек, чем так страдать! Но не спешили подарить ему эту милость боги, а царица не позволяла дать ему выпить маковый отвар. Умрет Аполлон – и тогда не останется у Эдипа причины и дальше жить в царском дворце. Как Иокаста перенесет разлуку с ним?
Эдип же, не смея желать большего, ловил минуты пребывания рядом со своей царицей…
Свадьбу сыграли.
Фивы славили нового царя – за молодость, силу и красоту. Надо ли им большего? Никому не надо.
