Елена Арсеньева - Рецепт Екатерины Медичи
Марика всегда знала, что Урсула может убедить кого угодно и в чем угодно, тем более — ее, которая вообще всегда со всеми соглашается. Вдобавок ей и самой не слишком-то хочется проводить вечер в одиночестве, в слезах. Можно уверить себя, что ты ждешь Бальдра, но, во-первых, Бальдр еще ни разу не давал о себе вестей после их возвращения из Парижа, а во-вторых, ждать этого вряд ли стоит: уже во время пути в Берлин Марика для него словно бы не существовала, он был как бы замумифицирован в своем горе. И даже в самом лучшем случае, если он, предположим, одумается и решит вернуть прошлое, командование вряд ли даст ему увольнительную сразу после приезда из недельного отпуска. Поэтому вечер Марике предстоит одинокий, печальный, утопленный в слезах и, главное, в воспоминаниях, от которых некуда деться.
Нет, этого она не хочет. Поэтому она умывается, причесывается, красит губы, надевает славненькое черное платье в белый горох (и скромно, почти траурно, и в то же время вполне нарядно), прикалывает у горла белый бант в меленький черный горошек (очень элегантная и модная новинка!), надевает черную шляпку с белой лентой, мимоходом задвинув в самую глубину шкафа, чтоб не попадалась на глаза, картонку с приснопамятным сомбреро, которое стало причиной стольких бед, бережно натягивает чулки (все те же, последние!), надевает туфли и берет в руки черную лаковую сумочку, куда перекладывает портмоне с документами и кое-какими деньгами.
Урсула, одобрительно наблюдавшая за сборами, торопливо опрыскивает себя и подругу столь не любимой Марикой «Шанелью», привезенной одним из кавалеров Урсулы все из того же Парижа, — и девушки поспешно выходят из дому, стараясь не думать о своих опухших от слез глазах и о причинах этих слез. Они надеются, что по пути отеки спадут, а если нет — ну что ж, значит, глаза будут вот такие, опухшие. Вечеринка, конечно, уже началась, следует поспешить, потому что возвращаться нужно до комендантского часа. На самом деле времени не так уж много!
И вот они на Савиньиплац. Хозяйка открывает дверь, целуется с Урсулой, которую хорошо знает, целуется с Марикой, с которой ее только что познакомила Урсула, и с нескрываемым волнением смотрит на их руки. У Марики нет ничего, кроме маленькой сумочки. Но у Урсулы сумка побольше, в ней лежит что-то весомое, упакованное в бумагу. Урсула разворачивает бумагу — это бутылка вермута!
Ада пылко целует подругу вновь:
— Ты не представляешь, какое счастье! Моя тетушка добралась до вина, которое я готовила для вечеринки, и выдула целую бутылку! А кроме того, успела приложиться к коньяку. Я страшно боялась, что нам не хватит, даже думала, что придется сливать все оставшееся вместе, чтобы выглядело повнушительней. Но, к счастью, все гости оказались так любезны, каждый с собой что-нибудь несет…
Марика совсем забыла за своими горестями об этом законе, уже давно установившемся почти на всех вечеринках. Вроде бы неловко тащить в гости продукты и выпивку, но… это война, как говорят французы.
Любезных гостей довольно много. Среди них несколько офицеров в форме с какими-то странно напряженными лицами — сразу видно, они недавно вернулись с Восточного фронта, смотрят на окружающих недоверчиво и как будто вот-вот примутся проверять документы, выискивая переодетых партизан.
Но в основном публика самая светская. Женщины — из числа тех, которые даже во время воздушной тревоги думают в первую очередь о том, ровно ли у них накрашены губы и в тон ли платью шляпка, то есть родные сестры Марики и Урсулы. Их болтовня вертится вокруг новых товаров, которые выставлены на витринах «Кадэвэ», крупнейшего берлинского универмага, который все называют только этой аббревиатурой и никто не называет полным именем, Kaufhaus des Westens, «Торговый дом Запада». Марика немедленно узнает, что только в «Кадэвэ» следует отоваривать промтоварные карточки, а не ходить по маленьким лавкам, где ничего толкового нет. Если не полениться взобраться в «Кадэвэ» на четвертый этаж, то по талонам на белье можно купить сколько угодно пар чулок! Вслед за тем разговор заходит о парижских моделях, выставленных на третьем этаже все того же «Кадэвэ», и Марика, у которой в последнее время при одном упоминании о Париже начинаются сердечные спазмы, переходит от дамской компании к мужской.
Впрочем, она не вполне мужская — в центре ее стоит маленькая худенькая женщина с изможденным некрасивым лицом. Только глаза необычайно хороши: черные, матовые, без блеска, словно бы затуманенные.
— Это и есть Анне Краус, — бормочет Урсула, появляясь рядом с Марикой с двумя бокалами в руках. Из одного отпивает сама, другой протягивает Марике.
— Пей, только не падай, — предупреждает она. — Вина в конце концов оказалось мало, и Ада слила-таки вместе все, что только ни принесли. Даже не знаю, что это. Я видела, как она выливала в ведерко для шампанского наш вермут, бенедиктин, остатки коньяка, шнапс, шампанское, две бутылки белого вина… Гремучая смесь, но очень вкусно!
Марика машинально делает глоток. Вкусно?! Да у нее в горле моментально начинается пожар! Ада и ее не в меру пухленькая тетушка, ставшая причиной стольких треволнений хозяйки, разносят вино по гостям. Марика быстро ставит чуть пригубленный бокал на поднос, и он тотчас оказывается передан кому-то другому: выпивки и посуды не хватает.
Анне Краус с улыбкой отказывается от предложенного ей бокала.
— Наверное, ей нельзя, — бормочет Урсула. — Могут пострадать ее способности. Кстати, говорят, она родом из Браунау, как и наш Blutsauger.
— Наш кровопийца? — не понимает Марика. — Кого ты имеешь в виду?
— Того, — загадочно отвечает Урсула, — кого мы еще недавно именовали Baumeister, зодчий.
А, понятно. Баумейстером называли фюрера. Теперь называют блутзаугером. Ну что ж, sic transit gloria mundi![38]
— Браунау, я слышала, вообще рассадник медиумов, — поясняет Урсула. — Согласись, что наш идол, который внешне ничего собой не представляет, с этой его нелепой челкой, которую его фотограф Гофман скопировал у какого-то румына, дирижера модного оркестра, наш фюрер, с этими его усиками, вдобавок вечно прикрывающий ладонями причинное место, приобретает непонятную власть над толпой, стоит ему только заговорить. Его речи воспламеняют толпу, словно факел! Он входит в транс сам и умеет вводить в него других. Мы его ненавидим, но мы внимаем ему с экстатическим восторгом! Думаю, все антифашисты просто совершенно лишены энергетической восприимчивости, только поэтому они могут противостоять его напору транслировать энергию идеи, как и полагается «медиуму», «медиатору».
Марика с застывшей улыбкой делает шаг вперед. С некоторых не столь давних пор она просто физически не может слышать слов «медиум», «медиатор»…
И в это время происходит вот что. Анне Краус, которой надоело изображать манекен в витрине, предмет всеобщего патологического любопытства, решает как можно скорей ответить на вопросы гостей и уехать домой. Ужин не предвидится, вина она не пьет, веселиться нет настроения… Побыстрее сыграть свою роль пифии, вещей сивиллы, отработать гонорар в виде хвалебной газетной статьи, которую напишет завтра в «Дойче альгемайне цайтунг» нарочно приглашенный журналист, любовник хозяйки, — и забыть об этой пустенькой вечеринке.
— Господа, если у вас есть фотографии близких, о судьбах которых вы ничего не знаете, — прошу показать мне, — говорит Анне Краус. — Быть может, я сумею как-то утешить вас.
Наступает заминка. Как всегда в таких случаях, все робеют, стесняются, никто не решается быть первым. Несколько человек даже отступают от Анне, словно ни за что не желая заглянуть в тайну. И внезапно Марика оказывается с нею лицом к лицу.
У нее есть фотография Бальдра, но внезапно Марика теряет охоту показывать ее Анне. Вдруг она воскликнет: «О, да ведь это знаменитый Бальдр фон Сакс!» И потом сообщит во всеуслышание печальную историю их с Марикой разбившейся любви, напророчив окончательный разрыв. Нет, Марика не хочет слышать ничего дурного! Кроме того, она себя знает, и знает, какую власть имеют над ней мрачные пророчества… Да она просто изведется от безнадежности! Пока надежда жива — пусть она, надежда, живет. Однако все же не мешает пророчицу проверить… Ведь у Марики в сумке лежит еще одна фотография! В свое портмоне с деньгами и документами она положила снимок, найденный во дворе Лотты… И сейчас она щелкает замочком сумочки, вынимает портмоне, достает из него обгорелый по краям снимок.
Анне Краус берет его в руки — и рот ее начинает странно подергиваться. Она смотрит в лицо Марики, глубокая печаль затуманивает ее глаза.
— Этот красивый юноша, — говорит она, указывая на Пауля Шаттена, — находится в опасности. Он на краю гибели, потому что слишком близко общается с человеком, который одержим идеей уничтожения других людей. Конечно, этот человек некогда спас ему жизнь, но теперь он может стать причиной его гибели. Единственное средство спасения для него — разорвать губительную связь и немедленно уехать. И то я не уверена, что еще можно успеть. Но попытаться все же стоит. Вы должны его предупредить!
