Йен Колдуэлл - Правило четырех
— Положить ее в безопасное место.
— Здесь?
— Нет.
Он наклоняется, ставит на место решетку, заворачивает шурупы, делая все это сосредоточенно и аккуратно, как человек, которому уже некуда спешить. Потом выпрямляется и начинает снимать со стен листочки-напоминания, чтобы никто посторонний не узнал о заинтересовавших его королях, чудовищах и древних героях.
— Так что ты собираешься с ней делать? — повторяю я, глядя на карту.
Скомканные бумажки исчезают в кулаке. Стены обретают прежний вид. Пол садится и тщательно складывает карту.
— Собираюсь отдать тебе.
— Что?
Он кладет сложенный лист в конверт и протягивает мне.
— Я же обещал, что ты узнаешь обо всем первым. Ты это заслужил.
Получается, что он всего лишь держит слово.
— А что мне с ней делать?
Он улыбается:
— Главное — не потеряй.
— А если Тафт начнет ее искать?
— В том-то и дело. Если Винсент захочет найти карту, то станет искать меня. — Пол задумчиво смотрит на меня. — К тому же я хочу, чтобы ты привык к ней. Почувствовал, что это такое — иметь ее при себе.
— Зачем?
Он снова садится.
— Я хочу, чтобы мы снова работали вместе. Хочу, чтобы мы вместе нашли крипту Франческо.
Теперь до меня доходит.
— Ты имеешь в виду, в следующем году…
— Вот именно. Мы будем вместе. В Чикаго и Риме.
Я качаю головой:
— Но это все твое. Твоя диссертация. Ты ее закончил.
— Здесь речь идет кое о чем побольше, чем просто диссертация.
— Верно.
Теперь я слышу это в его голосе.
— Мне не хочется заниматься этим в одиночку.
— Что я могу сделать?
Он улыбается:
— Пока ничего. Просто подержи ее при себе. Пусть она пожжет тебе карман.
Конверт совсем легкий, и эта легкость не позволяет поверить в то, что лежащий в нем лист бумаги может указывать путь к сокровищам, тайну которых много столетий хранила «Гипнеротомахия».
Пол смотрит на часы и встает.
— Идем. Надо зайти домой и захватить кое-что для Чарли.
Одним движением руки он снимает с окошка лист черной бумаги. Теперь в кабинке не осталось никаких следов ни самого Пола, ни Франческо Колонны, ни всех тех догадок, предположений и идей, которые связали их через пятьсот лет.
ГЛАВА 24
Последний вопрос, заданный мне на собеседовании вербовщиком из «Дедала», больше походил на головоломку: если лягушка упадет в пятидесятифутовый колодец и начнет выбираться, поднимаясь днем на три фута, но соскальзывая ночью на два, сколько дней понадобится ей, чтобы вылезти?
Ответ Чарли сводился к тому, что лягушка никогда не выберется, потому что упавшие в пятидесятифутовый колодец не возвращаются. Пол рассказал притчу о каком-то древнем философе, свалившемся в колодец из-за того, что загляделся на звезды. Джил ответил, что никогда не слышал о карабкающихся по стенам колодцев лягушках и что вообще все это не имеет никакого отношения к развитию компьютерной сети в Техасе.
На мой взгляд, правильный ответ — сорок восемь дней, то есть на два дня меньше, чем можно было бы предположить. Вся штука в том, что, как бы там ни было, лягушка поднимается на один фут в день, за исключением последнего, когда успевает добраться до края колодца прежде, чем скатиться вниз.
Почему эта загадка вспомнилась мне именно сейчас? Не знаю. Может быть, наступил момент, когда такие вот загадки дают мудрость, помогающую, как ничто другое, понять происходящее. В мире, где одна половина жителей деревни всегда говорит правду, а другая постоянно врет; где заяц никогда не догонит черепаху, потому что между ними всегда сохраняется некое расстояние; где лиса никогда не остается на одном берегу с курицей, а та никогда не попадает на один берег с зерном, потому что кто-то с идеальной регулярностью поглощает кого-то и поправить положение дел совершенно невозможно, — в мире все разумно, кроме исходной посылки. Загадка — это воздушный замок, прекрасное место, где можно жить, если только не смотреть вниз. Невероятность рассказанного Полом — что противостояние монаха и гуманиста оставило после себя скрытую в лесу крипту с сокровищами — основывается на еще большей невероятности, заключающейся в самом существовании книги, содержащей зашифрованный текст, над которым на протяжении пяти столетий бились или который совершенно игнорировали ученые всего мира. Такого не может быть, но для меня это все абсолютно реально. И если я соглашаюсь с существованием книги, то как бы закладываю основание, на котором можно построить тот самый замок. Все, что нужно, — это строительный раствор и камень.
Двери лифта расходятся в стороны, и мы оказываемся в наполненном бледным зимним светом и потому кажущемся невесомым фойе. У меня такое чувство, словно за спиной у нас туннель. Каждый раз, думая над загадкой «Дедала», я представляю себе удивление лягушки, которая, одолев последние три фута, вылезла на край колодца и не соскользнула назад. Все так неожиданно, что и само путешествие кажется по завершении совсем недолгим. Тайна, о которой я слышал с детства, загадка «Гипнеротомахии», решена менее чем за сутки.
Мы проходим через турникет. Пол налегает на дверь, а я застегиваю куртку. Там, снаружи, есть только снег. Ни стен, ни камней, ни теней — только белая равнина и маленькие снежные торнадо. Все надвигается, все окружает меня — Чикаго и Техас, выпуск, общежитие и дом. Меня как будто отрывает от земли.
Возвращаемся в Дод-Холл. Ветер опрокинул большой мусорный бак, и крошечные горки выступают из-под снега. Их уже осваивают белки: выбирают яблочную кожуру, обнюхивают пустые, но хранящие запах флаконы. Разборчивые зверьки. Жизненный опыт подсказывает им, что пища здесь будет всегда, что запасы ее регулярно пополняются, так что прятать орешки в кладовую нет никакой необходимости. Когда на колесо перевернувшегося бака садится хищного вида ворона, хриплым криком заявляя свое право быть первой, белки почти не обращают на нее внимания, продолжая заниматься своим делом.
— Знаешь, о чем я подумал, глядя на эту ворону? — спрашивает Пол.
Я качаю головой, и птица с сердитым карканьем улетает, расправив невероятно длинные крылья и унося в когтях корку хлеба.
— О том орле, который убил Эсхила, сбросив на него черепаху, — говорит Пол.
Я удивленно смотрю на него.
— Эсхил был лыс, — продолжает он. — Орлу нужно было расколоть панцирь черепахи. Лысина Эсхила показалась ему камнем.
Мне этот рассказ снова напоминает о свалившемся в колодец философе. Мозг у Пола устроен так, что всегда отправляет настоящее в прошлое.
— Где бы ты хотел сейчас оказаться? — спрашиваю я.
— Вообще?
— Да, вообще.
— В Риме. С лопатой.
Нашедшая в мусоре что-то съедобное белка провожает нас настороженным взглядом.
Пол поворачивается ко мне:
— А ты? В Техасе?
— Нет.
— В Чикаго?
— Не знаю.
Мы пересекаем задний двор художественного музея. За ним уже общежитие. Тут и там на снегу видны змейки следов.
— Знаешь, что сказал мне Чарли? — говорит Пол, глядя на протоптанные дорожки.
— Что?
— Что если выстрелить из ружья, пуля все равно упадет на землю так же быстро, как если бы ее бросили.
Что-то похожее я слышал на уроках физики.
— Силу притяжения не обгонишь. Как бы быстро ты ни бежал, ты все равно падаешь, как камень. Может быть, горизонтальное движение всего лишь иллюзия? Может быть, мы движемся только для того, чтобы убедить себя в том, что не падаем?
— Что ты намерен со всем этим делать?
— Панцирь, — говорит Пол. — Панцирь — часть пророчества. Оракул предсказал Эсхилу, что он умрет от удара с неба.
Удар с неба. У Бога свое представление о юморе.
— Эсхил не смог укрыться от судьбы. Мы бессильны против силы притяжения. — Он перекрещивает пальцы. — Земля и небо говорят одним голосом.
Он смотрит вдаль широко открытыми, как у ребенка в зоопарке, глазами.
— Ты, наверное, ловишь на этот крючок всех девчонок.
Пол улыбается:
— Извини. Сенсорная перегрузка. Сам не знаю, что со мной.
Зато я знаю. Он чувствует себя Атлантом, сбросившим землю с плеч. Пусть другие ломают головы над «Гипнеротомахией». Пусть другие ищут спрятанные сокровища.
— Вот и ответ на твой вопрос. — Мы поворачиваем к комнате. — Где бы ты хотел быть? — Он разворачивает ладони, словно показывая мне лежащую на них истину. — Ответ: не имеет значения, потому что, где бы ты ни находился, ты все равно падаешь.
Улыбка на его лице никак не вяжется с пониманием того, что все мы пребываем в состоянии свободного падения. Он как будто хочет сказать, что поскольку везде и повсюду происходит одно и то же, то и быть со мной в общежитии — это все равно что быть в Риме с лопатой. Другими словами, если я правильно понимаю Пола, он просто счастлив.
