Ирина Арбенина - Люблю трагический финал
Итак, с Дорманом он не ошибся — все-таки нет. Аня еще раз с сожалением взглянула на улыбающееся с афишки интеллигентное лицо режиссера…
Все-таки гадкий он, этот сыскной азарт! Приличный человек оказался не преступником, а она расстроена.
Хотя, если честно, она и раньше в глубине души сомневалась…
С одной стороны, очень многое совпадает… Репертуар театра и репертуар убийств.
То, что Дорман знал Джульетту и даже собирался с ней встретиться, — запись на зеркале…
И то, что живет он в Скатертном…
Хотя, как выяснилось теперь, номер дома у него другой.
Но основное несовпадение было в главном. Таких людей, как Дорман, их дело забирает целиком. Им маму родную поцеловать некогда, не то что убийства планировать.
Говорят, любви нужна праздность. Но ненависти, которая, так или иначе, всегда есть основа преступления, она, праздность, тоже нужна.
А такие, как Дорман, все время на виду, их день расписан даже не по часам, а по минутам. И они со всеми своими потрохами в руках собственного секретаря: «Кирилл Бенедиктович, через пять минут у вас встреча, через полчаса интервью… вечером вы…», и так далее… Для них проблема, как побыть в одиночестве… Ибо они всем нужны и их буквально рвут на части.
А тому, другому, нужно было много времени, много… И полное отсутствие чужих любопытных глаз. И вообще, для вынашивания столь чудовищных идей необходимо замкнутое пространство одиночества… По меньшей мере, трудно обдумывать такие штуки, оживленно общаясь в шумной компании.
Теперь, когда всем ее подозрениям пришел конец, ей хотелось поговорить с Дорманом. И Аня решила в ближайшее время наведаться в гости.
Вот только не сейчас…
Аня взглянула на часы и ахнула: через тридцать минут заедет Стариков, поест, схватит чемодан — и в аэропорт.
У Кирилла Дормана было ощущение, что в «Делосе» происходит какая-то чертовщина… И еще было ощущение, что это самое, то, что происходило в театре, началось, когда Джуля Федорова попросила его взять на работу своего знакомого молодого человека.
Они, Дорман и Джуля, даже решили тогда встретиться в «Молотке» и обсудить это… Ну, не то чтобы так уж важно было это обсуждать — не бог весть какие события! — а просто Кирилл Бенедиктович никогда не отказывался от возможности пообедать с красивой, эффектной девушкой.
Но Джуля куда-то запропастилась.
К сожалению, Дорман был, как всегда, так загружен, что толком не обратил на это обстоятельство никакого внимания…
А несколько позже ее приятель явился к Дорману сам. Сослался на Джульетту.
Впрочем, посетитель мог бы обойтись и без этого… Оказалось, что они почти знакомы. Только Дорман сначала никак не мог вспомнить — и ведь не самая, прямо скажем, распространенная в России! — его фамилию… Такая, что трудно забыть…
Потом посетитель представился, и Дорман сразу все вспомнил.
Кажется, он учился на вокальном отделении. Они не были с Дорманом в одном потоке. Кирилл был на три класса старше. Но он его помнил. Что-то там было с ним, с этим парнем, какая-то лав стори. Что-то драматическое, из тех историй, что любят распространять завзятые сплетники, рассказывая с придыханием. Отчего-то он ушел, не закончив школы. Но что именно там случилось с ним, сейчас Дорман вспомнить не мог.
— Прошу принять меня в театр. Петь не смогу, но… готов на любую работу…
— Даже стюардом?
— Даже!..
С большим удивлением разглядывал он тогда этого просителя.
— Зачем вам эта работа? — поинтересовался Дорман.
Театр был его детищем, его делом, его любовью… Его предприятием, в конце концов, — созданным с нуля, тщательно вылепленным, любовно продуманным, и Дорман любил входить в каждую мелочь, в каждую деталь этого предприятия.
Тем более что он не считал эти мелочи мелочами. Напротив, был уверен, что благодаря именно им и возникает атмосфера театра, складывается его имидж… И уж, конечно, подбор персонала, да еще на решающей стадии — «да, мы вас берем!» — Дорман не доверял никому, даже когда речь шла о такой не самой, прямо скажем, важной вакансии.
В «Делосе» могли позволить себе выбирать. Люди к ним на работу стремились: и из-за высокой оплаты, и, кстати, из-за этой самой атмосферы и престижного имиджа. «Я служу в «Делосе» — это звучало…
Но чтобы стремиться до такой степени!
— Зачем вам это? — с удивлением повторил Дорман. — Вы не похожи на нуждающегося в деньгах.
— Тоскую по театру.
Дорман пожал плечами. Ну что ж… Пожалуй, это убедительно. Кто его знает, лиши его самого, Дормана, возможности каждый день вдыхать этот театральный воздух, может быть, и он был бы готов на все.
Почти как у Белинского: «Любите ли вы театр так же страстно, как люблю его я?»
В общем, в театральной среде известны были такие чудаки и чудачки, готовые чуть ли не мыть унитазы театральных звезд, лишь бы эти унитазы имели отношение к кулисам.
К тому же он подходил.
Конечно, в «Делосе» обычно выбирали на эту работу людей несколько моложе, совсем юношей, студентов. Чтобы те и сами чувствовали себя на этой службе удобно. Что можно позволить себе в двадцать, кажется запоздалым, неуместным и неловким в тридцать. Но, в общем, это уже были тонкости и придирки… А так он подходил: импозантен, представителен. По-мужски хорош. Это все было кстати.
— Ну, хорошо… — все еще раздумывая, протянул Кирилл. — Вы в принципе… Вы нам подходите.
Проситель перевел дух. Да, это был явно слышимый вздох облегчения.
— Ладно, — решительно сказал Дорман. — Берем. Мы вас берем. Выходите со следующей недели на работу. Вам все объяснят.
Потом Дорман разговаривал с ним еще только однажды. После глупой и совершенно трагической истории с Викой Цвигун. Дорман вызвал его тогда к себе…
— Нет, нет… Не провожай… Меня, как всегда, отвезут.
Петя обнял жену.
— Ну все!
Аня грустно чмокнула мужа в плечо.
— Не грусти! — посоветовал он жене.
Петя тоже грустил, разумеется, уезжая… И хотя совершенно искренне — но в силу своей жуткой занятости грустил поспешно, на ходу, заглядывая в органайзер и уже обдумывая какие-то очередные, из плана на день, дела.
— Ты хоть не забыла, что у нас сегодня билеты на «Аиду»? — напомнил он жене, захлопывая книжку.
— Ох, а ты?!
— А я, как видишь… опять мимо искусства! Но ты иди… Иди непременно. В этот «Делос» попасть… В общем, все говорят, что это круто.
Так оно все и было… Ведь в «Делос» и вправду было не попасть. Протекцией Дормана лишний раз пользоваться не хотелось, и они взяли билеты, как все, много загодя… И забыли. А тут еще Петина срочная командировка.
Петя уехал. Что само по себе было очень грустно, даже без отягчающих… Тьфу ты, ну и выражениями пополнился ее словарь в связи с этими новыми криминальными увлечениями.
То есть Анна хотела сказать, что, когда Петя уезжает, всегда грустно, не будь у нее при этом даже и всяких других разочарований…
Дело в том, что Аня, несмотря на всю свою решительность и самостоятельность, теперь до смерти не любила оставаться дома одна, без Старикова. Это снова возвращало ее в то состояние потерянности и одиночества, которое она пережила после гибели родителей и которое ушло и забылось, когда в ее жизни появился Петя.
Однако то, что Анна не любила, как известно, жалующихся на жизнь и сама никогда ни на что не жаловалась, а все свои проблемы старалась решить сама, без посторонней помощи, еще ни о чем не говорило. И нисколько не было подтверждением ее неуязвимости.
Жалобы в жизни человека занимают, вообще-то говоря, свое немаловажное и если не слишком почетное — «Вечно ноет и жалуется на жизнь!» — то, во всяком случае, законное место. В жалобе чувства находят словесное оформление… Если попросту — выговариваются. А тому, кто выговорился, конечно же, легче, чем тому, кто все держит в себе.
Аня очень хорошо понимала, что «Анна никогда ни на что не жалуется» — в равной степени и комплимент человеческой стойкости, и диагноз. Поскольку постоянное подавление собственных чувств довольно опасно… Не случайно не стесняющиеся жаловаться часто живут дольше своих стойких партнеров, а любители поплакаться в жилетку — дольше обладателей жилеток.
Вместе с Петей у Светловой в жизни появилась возможность жаловаться, появилась «жилетка».
И вот сейчас она, эта замечательная «жилетка», уехала…
Грустно.
Да и вообще, когда вместе живут любящие люди, у них, очевидно, образуется нечто вроде единого биополя, и, когда они ссорятся или расстаются, поле разрушается. Рвется, как что-то живое. И от этого так больно.
Первый признак отчуждения — не больно провожать…
Кроме того, налицо у Светловой полное фиаско в смысле расследования.
Да, пожалуй, это был тупик.
Анина идея насчет мотива этих убийств, «похожих на искусство», оказалась пшиком.
