Екатерина Лесина - Фотограф смерти
Это она Адама имеет в виду. И в данном конкретном случае Дарья права: факты указывают на возможность совершения подобного шага.
– Это все хорошо, – сказал Вась-Вася, жестом обрывая и Дарьину речь, и ее же движение по кругу. – Но что ваш гениальный призрак вообще существует, еще доказать надо. А этот умник здесь. Сидит. Теории сочиняет.
– Только попробуй, – Дарья произнесла это очень-очень тихо.
– Я тоже сочинять умею. И не только я, Дашунь.
– Он прав, – Адам меньше всего хотел попасть в цейтнот очередной ссоры, в которой эмоции брали верх над здравым смыслом. – Моя виновность в данном случае представляется более очевидной ввиду отсутствия другого подозреваемого. Я говорю о персонифицированном подозреваемом, привязанном к делу фактами.
– Точно, – подтвердил Вась-Вася.
Наблюдатель сидел в старом доме и слушал ночь. Его снедало странное беспокойство. Сначала он уверял себя, что причиной тому – его опасения за Женечку, но после понял: он боится ночи.
За стеной шуршало и скреблось. Изредка доносился раздраженный писк. А однажды он увидел крысу, которая вышла и уселась в пятне лунного света. Крыса была огромной, не похожей на тех, которых продают в зоомагазинах. Ее длинные усы шевелились, и хвост тоже шевелился, извивался розовым червяком.
– Уходи, – сказал Наблюдатель крысе, и та ушла. А за стеной стало тихо-тихо.
Обычно он легко переносил тишину, но сейчас вдруг окружающее пространство начало расширяться. Стены дома раздвинулись до границ вселенной. В черной бесконечности одна за другой загорались звезды. Были они невыносимо ярки, и он закрыл глаза.
– За что ты меня убил? – Холодная рука коснулась лба, соскользнула, вычерчивая линию на коже, и замерла на шее. Пальцы держали пульс. – За что? Разве не любила я тебя?
Вторая рука накрыла сердце, и сердце забилось, пытаясь вырваться из плена.
– Разве не делала все, о чем ты просил? – продолжала допытываться Всеслава.
Коготки ее раздвигали волокна ткани, пробираясь сквозь рубашку. Кожа остановила их ненадолго, ровно настолько, чтобы он сумел сделать вдох.
– Я нарушила все правила… ради тебя.
– Ты собиралась меня сдать, – возразил он, пытаясь отсрочить неизбежное.
– Я бы тебя спасла.
Врет.
– Я и сейчас хочу тебя спасти.
– Врешь!
Пальцы коснулись альвеол. Он видел их изнутри – розовые гроздья, похожие на мясистые виноградные ветви. Ягоды то расширялись, заглатывая воздух, то сжимались, почти соприкасаясь гладкими стенками.
– Я люблю тебя. А ты меня не любишь. Ты никогда меня не любил. И никого не любил, кроме нее, конечно. Ты все делал лишь для того, чтобы ее вернуть.
А вот и сердце. Скользкий мешок перикарда, как гидрокостюм, повторяющий каждый изгиб мышцы. Из-под него выползают трубопроводы артерий, а в него вползают широкие горловины вен. Кровь не смешивается.
Он со школьного курса помнил, что кровь не смешивается. А теперь увидел ее, черную венозную и яркую, как лак на Всеславиных ногтях, артериальную.
Эти ногти исследовали его сердце с беспристрастностью дежурного патологоанатома. Но ведь он был жив! Его сердце продолжало стучать, выплевывая кровь, порцию за порцией.
– Бедненький. Мне так жаль. Я виновата, – Всеслава сменила тон, но его не обманешь: призракам нельзя верить. – Я решила, что ты здоров. Это же такой пустяк был… творческая депрессия. У всех случается, верно? Особенно у талантливых. А ты талантливый. Гений.
Если ей не отвечать, она уберется.
– Ты и Женечку убить собираешься? Бедняжка. Она тебя тоже любит. Даже сейчас любит. Надеется, что ты передумаешь. Но мы-то знаем правду. Не передумаешь.
Всеслава вдруг сжала руку, и сердце остановилось. Резкая боль в груди бросила его на пол, прижала к доскам. Он лежал, вдыхая гнилой их аромат.
– Теперь ты знаешь, что убивать легко.
– Она… начала… камера…
– Конечно. Твоя драгоценная камера. Если хочешь знать, то это я посоветовала отдать ее.
Пальцы сжимались и разжимались, создавая замедленный ритм, который позволял жить, но не позволял шелохнуться. Он ощущал, как немеют пальцы, и эта немота, доползая до ладоней, рождает мелкую судорогу.
– Аннушка… из-за вас… Аннушка умерла…
– Не из-за нас. У нее шизофрения была, как у матери. Шизофрения наследуется. Просто проявилась рано. И, может, это вы своими фантазиями убедили девочку? Ты же знаешь, как это бывает? Если очень сильно верить во что-то, то это что-то и происходит. А если не происходит? Тогда необходима помощь. Один-единственный шаг… один-единственный шаг… Шаг!
Всеслава кричала, и он испугался, что на ее крик придут люди. Но потом вспомнил, что все это – и рука, вцепившаяся в сердце, и крики – не взаправду.
– Нет, любимый, – возразила она. – Я существую. И ты существуешь. И твоя мания. Посмотри.
Она сама повернула его голову налево.
– Видишь?
Грязную стену с полкой, повисшей на одном гвозде, и двумя бумажными иконками.
– Нет. Не это. Смотри хорошенько.
Вторая рука нырнула в его голову. Ее прикосновение породило зуд и острый металлический привкус во рту. Всеслава перебирала нервы, как арфистка струны арфы. Перед глазами стало темно, но вскоре темнота исчезла, как исчезла и стена. Он видел дом. Огромный серый монолит с кружевными корзинками балконов.
– Узнаешь местечко? Я рада, что могу увидеть его теперь. Я столько слышала об этом отеле… об этой девушке. Неужели она и вправду так красива?
– Не… в… крсте…
Теперь, когда Всеслава держала поводья его нервов, говорить не получалось.
– Смотри, – нежно сказала она, касаясь ледяными губами шеи.
Он видел это место тысячи раз, ночью, днем, всегда. Камни мостовой. Зеленый автобус на углу. Такси ленивой лондонской породы. Голуби. Дамочка с собачкой. Он смотрел на дамочку, раздумывая, стоит ли она кадра. Белое пальто. Зеленая шляпка-таблетка. Вуаль. Зонт. Поводок. Мальтийская болонка в клетчатой попоне…
– Не отвлекайся, – попросила Всеслава.
Он засмотрелся на болонку, на то, как брезгливо и удивленно та обнюхивает фонарный столб. А потом вдруг подпрыгивает. Она лает, воет, кружится, и эта истерика заставляет его сделать снимок. И еще один. Потом камера находит искаженное лицо дамочки. Гротескный ужас очарователен.
Все очень медленно.
Все безумно медленно. Вот морщится лоб и растягиваются щеки. Кожа-парусина натягивается на острых углах скул. Отверстие рта черно, и розовая рамка губ лишь усиливает эту черноту.
Камера в руках безумствует.
И он тоже.
– Повернись, – приказывает Всеслава.
Поворачивается он, как в тот раз, лишь затем, чтобы изменить точку съемки, захватить и дамочку, и собачонку, и то, что напугало обоих.
Оно похоже на груду тряпья. Чучело рухнуло.
Откуда здесь чучела?
Красное на сером. Красное на желтом. Красное заливает мир, пожирая камень за камнем, и колеса неповоротливого лондонского такси вязнут в красноте. Он же подходит, не боясь утонуть. Он снимает и снимает, уже автоматически, не отдавая себе отчета в собственных действиях. Стрекот камеры заглушает все прочие звуки, кроме дыхания.
А он, встав на колени, продолжает фотографировать.
– Видишь, какой ты ублюдок? – интересуется Всеслава, отпуская сердце. – Ты и тогда не бросил своего занятия. Нехорошо.
– Я не понял, что это она.
– Лжешь.
– Лгу.
Понял. Если не сразу, то очень быстро. И хотел кричать, звать на помощь, сделать что-то – к примеру, чудо, – но не сумел. Камера в руках связала его, всецело подчинив собственным нуждам.
– Ты сама говорила, что я не виноват.
– Я повторю: «Ты не виноват», – Всеслава выпустила сердце и руку из головы убрала, но нервы пылали, растревоженные ее прикосновениями. – Я тысячу раз готова повторить, что ты не виноват.
– А кто тогда?
– Никто. Она сама.
Металлический привкус стал острее, а в слюне, которая натекла изо рта, виднелись красные кровяные нити. У него в последнее время сильно ослабли десны.
– У вас случилась интрижка, – продолжала Всеслава своим прежним, спокойно-врачебным тоном. – Бывает.
– Это не интрижка. Мы полюбили друг друга…
– Конечно, любили. Ты ее. Она тебя. И еще того, который был до тебя. Сложное положение для хрупкой девочки, не правда ли?
– Оставь ее в покое…
– Не могу. Я мертва. И не по своему выбору, заметь. Ты меня убил из-за этой маленькой поганки, которую, между прочим, давным-давно сожрали черви. От нее остались лишь кости. Череп. Позвонки. Ребра. Возможно, волосы. Одежда какая-никакая… но больше ничего! Ты не оживишь ее! Ты никогда не сумеешь ее оживить! Никогда!
Звуковая волна опрокинула его навзничь, придавила к полу, словно желая растереть, превратить в месиво костей и крови, точно такое же, какое он видел в тот раз.
Надо было умереть самому.
Но он не смог.
– Прости, пожалуйста, – сказал он. – Уйди, пожалуйста.
– Отпусти ее, – попросила Всеслава. – Позволь ей уйти.
