Мария Шкатулова - Убийство в Озерках
Как только он понял, какие потрясающие возможности таят в себе Лёнины познания и Лёнина возможная помощь, то чуть не завыл от досады, так как воспользоваться всем этим он, увы, не мог. Как воспользуешься, если потом Коган станет свидетелем номер один? А тут вдруг он объявляет, что уезжает в Штаты на пять лет, по контракту, со всем семейством. И тогда он (хотя никакого конкретного плана у него еще не было) объявил Люське, что Коган уехал в Америку, а Когану сказал, чтобы по домашнему телефону больше ему не звонил, а звонил, в случае чего, на сотовый, так как с Люськой у него якобы «проблемы», и намекнул, что у Люськи «кто-то есть и давно». Коган ему посочувствовал, но расспрашивать особенно не стал: пожалел товарища. Время показало, что поступил он, Салтыков, совершенно правильно, так как пару месяцев спустя, на какой-то вечеринке у Мироновой, Люська попросила питерский телефон Когана для своего приятеля, который едет в Петербург и которому Коган зачем-то может там понадобиться. «Поздновато ты спохватилась, — ответил ей Салтыков, — Коган уже давно в Америке». Все поохали, пообсуждали, Люська даже обиженно что-то провякала, что, мол, мог бы и попрощаться перед отъездом, но, в общем, все прошло хорошо.
После этого Коган был в Москве еще один раз, и получилось так, что пришлось пригласить его к Тоне, потому что больше пристроиться им было негде. В студии шла работа, да и рискованно было приводить его в студию, куда в любой момент мог кто-нибудь зайти. А у Тони было спокойно: Тоне можно что-нибудь соврать, хотя можно и не врать, так как она вряд ли и видела-то когда-нибудь ноутбук в своей жизни. Но он тем не менее повел себя осторожно — чем черт не шутит? — сказал, что придет мастер чинить фотоаппарат и чтобы сидела на кухне и не вылезала, пока он не уйдет. А Когану сказал, что есть одно местечко, где можно спокойно посидеть. Коган тогда опять поинтересовался: «Зачем, мол, тебе это нужно?», но вполне удовлетворился каким-то дурацким ответом вроде: «Потом, старик, потом все тебе объясню, если из этого что-нибудь получится». Да Когану, в сущности, было наплевать — он был тогда занят мыслями об отъезде: все волновался, как там устроится его жизнь.
А потом Коган и в самом деле уехал. «Вернешься?» — спросил его Салтыков перед самым отъездом, по телефону. «Конечно, вернусь, дружище. Мы с тобой еще повоюем…» «Нужно мне больно воевать с тобой, — подумал тогда Салтыков, — сидел бы лучше, где хорошо платят и не рыпался. А, впрочем, может, и повоюем, только по ту сторону океана, потому что за пять лет я и сам наверняка там пристроюсь, и не хуже тебя».
Но теперь, когда все было позади, и Коган жил и работал в штате Техас, Салтыков иногда просыпался среди ночи и с ужасом думал о том, что будет, если Лёня вдруг явится зачем-нибудь в Москву. Что он ему скажет про Люську? Правда, страх этот он испытывал почему-то именно по ночам — при свете дня проблема вовсе не казалась ему неразрешимой. «Подумаешь, так и скажу: “Знаешь, Лёня, Люську-то убили. Убили и ограбили”. “Да ты что, старик? Как? Кто убил?” — спросит потрясенный Коган. “Да какой-то бомж, алкаш. Из-за каких-то дерьмовых цацок, представляешь?”»
Ну и что? Когану и в голову ничего не придет. А если вдруг спросит, из любопытства: «А зачем ты меня тогда просил… помнишь?», скажу: «Да что ты, старик, мне теперь не до глупостей, я об этом и думать забыл, это как-нибудь потом…» Да и не спросит он никогда в жизни: во-первых, в голову не придет, а, во-вторых, если и придет, он не решится. Коган человек деликатный, не захочет оскорбить друга подозрением. И вообще, хорошо известно, что лучший способ защиты — нападение: «Что я пережил, ты не представляешь. Я хоть и зол был на нее, а все-таки двадцать семь лет вместе прожили. Я бы этого гада собственными руками задушил…»
Все так, и тем не менее он иногда просыпался от ужаса, потому что ночью в такие минуты что-то подсказывало ему, что Коган догадается и догадается сразу, в ту же секунду. И что тогда? Успокаивала только одна мысль: не для того уезжают в Америку, чтобы оттуда на уик-энды приезжать в Москву, что ему все это только мерещится, а на самом деле ничего ему не грозит. И все равно боялся. Боялся даже телефонного звонка.
Вскоре после отъезда Коган позвонил из Америки (Люська еще была жива-здорова и сидела, слава Богу, на даче), сказал, что устроились хорошо, что работа нравится, что живут в отдельном доме и что время от времени будет позванивать. «Брось, старик, не трать деньги, — сказал ему тогда Салтыков. — Лучше письмецо пришли: я люблю письма получать». И Коган прислал. На Новый год, когда Люськи уже не было, прислал роскошную открытку «с музыкой» и фотографию. И с тех пор не звонил, но каждый раз, услышав междугородние звонки, Салтыков вздрагивал от ужаса, потому что до сих пор так и не решил, говорить ли Когану по телефону про Люську или не говорить?
«Чего мне бояться? Не стану я по телефону ничего говорить. А если приедет, скажу, что по телефону не хотел его расстраивать таким ужасным известием. И нечего мне бояться», — уговаривал он себя.
Все это ерунда, неврастения, усталость. Сколько ему пришлось передумать за это время, сколько всего переделать, сколько подергаться. Кому все это под силу? И то, что он нервничает и тревожится перед последним оставшимся ему испытанием, — это нормально…
Салтыков встал, расправил плечи, прошелся по комнате, открыл окно, вдохнул полные легкие холодного январского воздуха, постоял, вглядываясь в темноту. «Завтра. Завтра все кончится…»
Он слегка передернул плечами от холода, почесал правый бок, зевнул, аккуратно закрыл окно и отправился спать.
4
Когда Нина подъехала к зданию областного суда, было уже начало одиннадцатого, и в зале заседаний № 3, куда ее направили в канцелярии, было полно народу. Она пробралась на единственное свободное место справа от входа, у самой стены, и оглядела публику.
Лёлю она заметила сразу: та сидела в первом ряду и, обернувшись, помахала ей рукой, приглашая перебраться поближе. Нина отказалась — ей хотелось быть одной.
К ее удивлению, Мироновой в зале не было, и только потом она поняла, что свидетели ждут своей очереди в отдельном помещении.
Зато Салтыков был на месте. Нина видела его спину и лоснящуюся плешь. Он пришел с кем-то из своих, и сидящий рядом с ним мужчина все время наклонялся к нему и что-то говорил на ухо.
Больше Нина никого не знала, но, видимо, хорошо одетые люди, сидящие в первых двух рядах, были знакомыми Салтыкова, тогда как остальную часть публики составляли в основном старички и старушки, пришедшие насладиться бесплатным зрелищем.
Открылась боковая дверь, и в зал вошла секретарь суда. За ней показались государственный обвинитель в синей форме и адвокат: на правой щеке у него, как всегда, полыхали фурункулы.
Когда ввели Юрганова, все замолчали и уставились на него. Он был бледен, но, как показалось Нине, спокоен. Милиционер, молодой человек со слегка оттопыренными ушами, запер его в клетке, снял наручники и встал рядом, заложив руки за спину. Она смотрела на Юрганова глазами полными слез и не знала, радоваться ей тому, что он не видит ее, или нет. «В клетке, бедный мой… как зверь». Ей хотелось подойти, прижаться губами к его рукам, сказать что-нибудь, утешить, как утешают маленьких детей, когда они несправедливо обижены, сказать, что она рядом, что она ни на минуту не забывала о нем все это время, что она…
— Прошу встать. Суд идет, — донесся до нее голос секретаря.
Снова открылась боковая дверь, и судья, высокая, крупная женщина лет пятидесяти, с суровым взглядом из-под нахмуренных бровей и жесткой складкой у рта, в сопровождении народных заседателей, двух пожилых мужчин невысокого роста, казавшихся рядом с ней еще ниже, чем они есть на самом деле, вошла в зал. Все трое были одеты в черные мантии.
Все поднялись, и чья-то объемистая спина на мгновение заслонила от нее Юрганова. Потом судья огласила состав суда, спросила, нет ли отводов и, получив отрицательный ответ, открыла лежащую перед ней толстую серую папку.
— Слушается дело по обвинению Юрганова Льва Александровича по статье 105, часть первая, УК Российской Федерации, — громко и раздельно произнесла судья, и в зале стало так тихо, что Нине показалось, будто она слышит удары собственного сердца.
— Подсудимый, встаньте!
Все как по команде опять уставились на Юрганова, и, не успела судья открыть рот, чтобы задать свой вопрос, как вдруг с шумом распахнулась входная дверь, и… Марго, в широком меховом манто, растрепанная, в слегка съехавшей на бок черной фетровой шляпе с полями и цветастой шали на плечах, ворвалась в зал. Присутствующие обернулись и с негодованием зашикали. Судья, постучав по столу карандашом и строго оглядев вошедшую поверх очков, грозно сказала: «Тишина, пожалуйста!» — и опять повернулась к подсудимому.
