Михаил Михеев - Запах «Шипра». Сочинский вариант
В Оренбурге самолет делал посадку. Пассажиров попросили пройти в аэровокзал. Когда объявили продолжение рейса, я оказалась в самолете одной из первых, села на свое место, откинулась на спинку сиденья и вдруг забылась в каком-то тревожном полусне. Очнулась, когда взревели моторы, самолет готовился к взлету. Двери были уже закрыты, зажглась надпись: «не курить…»
Место рядом со мной было пустым.
«Ну и черт с ним!»— ожесточилась я. Нервно и зло застегнула ремни. Опять закрыла глаза.
— Вам плохо?
Возле меня стояла стюардесса.
— Нет, спасибо…
Стюардесса улыбнулась и прошла мимо.
Я опять закрыла глаза. Услыхала, как кто-то тяжело подошел ко мне.
— Давно вошел,— сказал Башков.— Увидел, что спите, решил не беспокоить. Занял чье-то пустое кресло. Позвольте, я сяду на свое место. Устали?
— Немножко.
— Крепкие у вас все же нервы, Евгения Сергеевна.
— Если бы. Уснуть не могу.
— Я мешаю?
— Нет, не вы. Мысли о вас мешают.
За иллюминатором самолета внизу виднелась белесая туманная муть. Мы пролетели, наверное, с полтысячи километров, когда он опять заговорил:
— Благодарен я вам, Евгения Сергеевна,
— Это еще за что?
— За то, что не спите из-за меня. Думаете про меня. Не важно, что думаете, важно, что про меня. Вы — единственный человек, который думает обо мне.
— Ваша жена тоже думает.
— Жена… Жена — это совсем другое, она по-своему думает. Обязанность ее такова.
Я хотела сказать, что и моя обязанность такова, но промолчала, он тоже замолчал, отключился. До самого Новосибирска мы не произнесли ни слова. Когда самолет уже сел и очень долго подруливал к своему месту, разворачивался, Башков выпрямился. Я почувствовала, что он глядит на меня, но упрямо не поворачивалась к нему. Он сказал:
— Я могу уйти, Евгения Сергеевна…
Он не спрашивал разрешения, он как бы напоминал мне об уже разрешенном, договоренном.
— Идите…
— Мне хочется быть честным перед вами…
— Вы бы лучше постарались быть честным перед всеми. Что это за выборочная честность? Впрочем, ваше дело. Не буду вас уговаривать. Мне просто по-человечески вас жалко. Не сегодня — завтра вас обложат, будут брать, как медведя в берлоге… Ведь рано или поздно вам придется…
— Не придется!
Я пристально посмотрела на него.
— Я серьезно, Евгения Сергеевна. Без рисовки…
— А ну вас!…
Я отвернулась и закрыла глаза. Слышала, как пассажиры потянулись к выходу.
Я сидела и ждала, когда он уйдет.
Видимо, запасы моей нервной энергии подходили к концу. Я боялась, что из-за какого-нибудь пустяка я сорвусь и даже расплачусь по-бабьи тут же, в самолете, а потом никогда этого себе не прощу.
Он повозился, встал, тихо произнес:
— Спасибо вам.
Я не шевельнулась.
Не открыла глаз, не ответила ничего. И он ушел. Я осталась сидеть.
Знала, что мне нужно быстрее покинуть самолет и с первого автомата позвонить, чтобы срочно гнали «оперативку» к аэропорту, что нужно обо всем сообщить полковнику Приходько… а я все сидела, будто ждала какого-то чуда…
— Что с вами?
Я открыла глаза. Опять она — стюардесса.
— Простите, зазевалась.
Я встала.
Стюардесса опять улыбнулась, подняла с полу листок бумаги, сложенный вчетверо.
— У вас упало что-то.
— Это, кажется, не мое.
— Бумага лежала у вас на коленях.
Я развернула листок. И увидела длинный столбик цифр. Номера, даты, суммы в рублях. Не сразу поняла, что это такое.
Стюардесса вопросительно глядела на меня.
— Да, вы правы,— сказала я.— Спасибо. Это не мое, но это написано для меня.
4
Город встретил пронзительным ледяным ветром, проникавшим в рукава и за воротник куртки. Колючие снежинки пополам с песком больно хлестали по щекам, песок хрустел на зубах. С аэровокзала позвонила Борису Борисовичу, мне никто не ответил.
Зато Петра Иваныча, приехав, застала дома.
Обрадовался он мне очень. Помог снять мокрую куртку, разыскал и принес мои шлепанцы. Терпеливо ждал за дверью, пока я переодевалась, и с трудом расстался со мной, когда я направилась в ванную.
Увы! горячей воды не оказалось.
— Только что была,— оправдывался Петр Иваныч.— Это наши отопленцы мудрят, чтоб им пусто было. Готовятся, видите ли, к зимнему сезону, линии проверяют, паразиты… Но я могу предложить лучший вариант. Загодя подумал.
— Какой же? Согреете чайник и вымоете меня в тазике?
— Да…— вздохнул он.— А ведь совсем недавно я мыл в тазике свою дочь. Ей сейчас столько же лет, сколько вам. Господи! всего четверть века тому назад. Как жаль, что вам не два года…
— Мне тоже жаль.
— Вот я и предлагаю вам грандиозное мероприятие, для оздоровления вашего тела и души.
Петр Иваныч достал из тумбочки березовый веник.
— Это еще что?
— Не видите — веник, березовый.
— Это я вижу. А что с ним делать?
— Удивительно бестолковая девчонка. Забирайте веник и идите в баню.
Я бог весть сколько лет уже не была в бане, никогда не парилась, вообще представляла это только по кинокартинам. Но… баня так баня! Все равно горячей воды не было, а вымыться и погреться мне было необходимо.
В бане я по инструкции Петра Иваныча распарила в кипятке веник и вошла в парную. На верхней полке какая-то любительница усиленно хлестала себя по спине.
Было нестерпимо жарко. Я присела на нижней ступеньке. С сомнением повертела свой веник. Женщина откинула волосы с лица, и я узнала Жаклин.
Надо же случиться такому!
Мне совсем не хотелось с ней встречаться, тем более здесь. Я готова была уйти, но Жаклин уже разглядела меня.
— Вот встреча…— протянула она.— Ты зачем сюда?
— А вы?
— Ну, я. Жиром обросла, ни в какие брюки не влезаю. А тебе, по-моему, сбавлять нечего.
Она упорно говорила мне «ты». Спустившись на ступеньку ниже, она оглядела меня нагло и вызывающе.
— Вот где свиделись.— Лицо Жаклин было распаренным, красным и неприятным.— Хотя здесь даже лучше, две голые бабы — всё на виду. Понимаю нашего папочку, чего он на тебя позарился.
Жаклин явно напрашивалась на ссору.
— А я всё думала, что ты просто очередное папочкино увлечение… Много их было. А ты, оказывается, вон кто, из этих самых…
Веник лежал у меня на коленях Я по одному обрывала с него мокрые листочки.
— Получаешь-то как, поштучно или на окладе?
Я отломила всю ветку,
— Вот что…
Мне казалось, что я говорю спокойно и что выражение лица у меня спокойное, но Жаклин вдруг выпрямилась и даже приподняла руки, как бы защищаясь.
— Вот что!— повторила я.— Твое счастье, что мы здесь, в бане, две голые бабы, как ты изволила выразиться. Но говорить с тобой я не хочу — противно. Поняла? А поэтому уходи отсюда. Ты слышишь, уходи сейчас же…
Она молча сползла по ступенькам и пошла к дверям.
Когда я вернулась домой, там уже пахло кофе «по-бразильски». Петр Иваныч усадил меня на почетное место в углу, налил кофе, поставил сковородку с «фирменными» гренками; открыл банку шпрот, уронил тарелку — к счастью. Принес из своего шкафчика бутылку «лекарственного» коньяку. Мы выпили — «под легкий пар!» — по рюмочке сосудорасширяющего.
Петр Иваныч все разглядывал меня, по-птичьи поворачивая голову с боку на бок; он утверждал, что перемена позиции, как считают йоги, обостряет зрительное восприятие.
— Ну, и что же вы увидели?— спросила я.
— Недовольная вернулась с юга. Не все получилось?
Мне пришлось согласиться:
— Да, не все.
— Но в море, хотя бы, выкупалась?
— Куда там. Холодно было.
— Вот вам и юг! А у нас было тепло. Мы с Максимом даже на рыбалку ездили.
— Не знала, что вы еще и рыбак.
— Она не знала! Да я…
— Только не показывайте, каких вы ловили щук, а то посуду побьете. Скажите, как там Максим?
— Все в норме у него. Сегодня был, уехал. Я говорю, подожди, Евгения Сергеевна приедет.
— Вам-то кто это сказал?
— Чувствовал.
— Ну, разве так… А куда на море ездили?
— Туда же, в Шарап. Попросил Максима показать, где он вас нашел. Побывали на островке, куда вас волной выбросило. Вот я там и подумал — повезло! Чуть в сторону — и вас бы пронесло мимо. До другого берега там километров семь-восемь, не менее.
— Да, повезло…
— Еще кофе?
— Нет, спасибо.
— Полчаса тому назад, без вас, значит, мужской голос звонил. Серьезный мужской голос, кажется, с погонами. Я сказал, что вы пошли в баню.
— Вы что — серьезно?
— Вполне. А что особенного — пошла в баню! Хотя я не помню, может, я сказал, что пошла на концерт, в консерваторию, слушать Баха…
