Василий Казаринов - Кавалер по найму
— Ну вот видишь, — усмехнулся Кони.
Я согласно кивнул: да, эти двухметровые лыжи, широкие, имеющие в области ботинка восемьдесят шесть миллиметров, — слишком специальные снаряды, они не для нормальных трасс, а для фрирайда по диким склонам. Но в глубоком снегу они ведут себя отлично. Я и не собирался кататься по маркированным трассам.
— Как дела в Венте?
— И не думай об этом, — мотнул головой Кони, — ты же видел, какой в этом году снег.
Я глянул на большую карту района, висевшую на стене сбоку от стойки. Правее верхней станции — скальная гряда, в которой есть один очень крутой кулуар. Мы так и не проехали его тогда с Леней — доза адреналина поступала в кровь при одном взгляде на этот спуск.
— Я был там сегодня днем, — сказал Кони, верно истолковав смысл моего взгляда. — И видел одного из ваших. Ты должен его знать, вы вместе катались — когда-то давно, когда я вас поймал на закрытом склоне.
— Да-да, знаю, как же…
Значит, инстинкт верно вывел меня, и Леня по старой привычке приехал сюда открывать сезон.
— Не ходи туда, — сказал Кони. — Слишком много снега. Ласточка махнет крылом — и все рухнет.
Я продолжал тупо смотреть на карту. Из состояния прострации меня вывел мощный тычок огромной хозяйской руки:
— Ты в порядке?
— Нет, Анди. — Я встряхнулся, приходя в себя. — Налей мне водки. У тебя, кажется, есть «Выборова»? Сто граммов.
— Если что, я рядом, — прогудел он, ставя рядом со мной большую запотевшую рюмку.
Я опрокинул дозу и спросил у Кони:
— Как ты сказал? Ласточка махнет крылом — и…
— Вот именно.
Ночью снега не было, поэтому до Вента я добрался на такси без приключений. Поднявшись наверх с первым креслом, я двинулся дальше пешком и часа через два вышел на просторную полку выше кулуара. Снега в самом деле было очень много. И дураков соваться на эти опасные склоны не было.
За исключением одного.
Я видел, как он медленно поднимается вдоль гряды до кулуара. На голове его была серебристая каска, но я его узнал. Значит, все с ним в порядке, значит, предложение, от которого невозможно отказаться, принято, и девочки по-прежнему трудятся под присмотром мудрого Солона, но теперь не столько на Леню, сколько на благо государства. Он присел на камень, минут десять переводил дух. Потом наклонился, очищая крепления от снега. Из большого кармашка штурмового рюкзачка торчал красный черенок раскладной лавинной лопатки. Наверняка под курткой у него работает бипер — лавинный датчик. Но я не был убежден, что лопатка и бипер ему пригодятся: слишком много снега легло в этом году. Наконец он выпрямился, вставил ботинки в крепеж, опустил очки, помотал головой и постучал палкой по краю карниза, сбивая с него пухлую шапку снега. Покончив с этим, он отчего-то замер, ссутулившись.
Не знаю, как он меня почувствовал, но факт есть факт: он медленно повернул голову и посмотрел наверх.
Он, конечно, видел меня. И конечно же узнал. Потому что на мне был тот самый ярко-красный комбинезон, который Леня сам и купил мне — тогда, в Давосе, чтобы я не распугивал цивилизованную публику на склонах своей потрепанной пуховкой.
Он был сильный зверь — чего не отнять, того не отнять, — не дернулся, не запаниковал, хотя прекрасно понимал, зачем я оказался тут и чем это для него чревата
Он поднял палку и покачал ею, приветствуя меня.
Я ответил ему тем же.
— Извини, Леня, ничего с этим поделать нельзя, такова уж природа — ласточка махнула крылом — и вот что из этого вышло… — сказал я и, вспорхнув с крутой полочки, полетел поперек снежного поля, прекрасно отдавая себе отчет в том, что вектор моего полета ни одна птица, если она в трезвом уме и здравой памяти, не одобрила бы, — в любой другой ситуации я устремился бы строго вниз, но никак не поперек склона, потому что такое направление движения было самоубийственно. Однако я прекрасно понимал, почему я лечу именно так, а не иначе.
Когда до каменной гряды, ограждавшей поле, оставалось метров двадцать, я почувствовал, как склон поплыл подо мной, — мой пролет подрезал его, как бритва. Но лыжи все же вывезли, не без приключений, впрочем: на полном скаку влетев в камни, я кувырнулся вперед и, кажется, здорово подбил крыло, однако быстро очухался, отряхнул с себя снег, дотащился до большого камня, кое-как вспорхнул на него и стал смотреть на то, как многие тонны снега катятся вниз, к узкому горлу кулуара. И снова вынужден был отдать Лене должное: он не заметался, как любой другой в подобной ситуации, нет, напротив, он, как и подобает сильной, красивой рыси, изготовившейся к последнему прыжку, напрягся, подобрался, боком соскочил с карниза и, почти не делая поворотов, устремился по кулуару вниз, словно бросая последний вызов природе. Напрасно — силы были слишком неравны: узкое ложе кулуара вспенилось, вобрав в себя лавину, пару раз остро блеснул на солнце серебристый шлем, а потом пропал из виду — шансов выжить в этой снежной преисподней у него не было.
Я поднял глаза к небу. Понятное дело, никакой ласточки я не увидел, они в этих скалах не водятся, да и вообще, как всякие перелетные птицы, они проводят зиму в теплых краях.
Бог знает как мне удалось доскрестись до нижнего выката к Венту, как дотянуть, слоняясь по зельденовским шрими-барам и пивнухам, до конца отпускной недели, и так, на последнем издыхании, дотащиться до Москвы, а потом, бросив рюкзак с лыжным чехлом посреди комнаты и даже не умывшись с дороги, пешком, приволакивая крыло, побрести сквозь густой снег в сторону тихого переулка — благо это совсем неподалеку от моего гнезда: старый кирпичный дом напротив израильского посольства, второй подъезд, третий этаж.
Перед отъездом я просил Денисова узнать один адрес по номеру телефона, и он быстро выяснил, что нужная мне квартира здесь.
Железная дверь была заперта на кодовый замок, но мне повезло: напротив подъезда притормозила белая «тойота», из нее вывалилось человек пять шумных ребят с шампанскими бутылками в руках, они беспокойно и весело галдели, стоя на тротуаре, и предлагали мне выпить, а когда я спросил, по какому поводу, они немного удивились: ведь всего час остался до Нового года, полагается по старой доброй традиции провожать! Я вошел вместе с ними в сумрачный подъезд, поднялся на третий этаж и ткнул когтем в кнопку звонка.
В глубине квартиры мой жест отозвался переливчатым, быстро затухающим курлыканьем, дверь долго не отпирали, наконец она приоткрылась, на лицо мое легло знакомое дыхание, и я подумал — как хорошо, что немецкая овчарка по натуре не охотник, а сторож и служака, окажись на этом пороге, скажем, курцхар или пойнтер, мне пришлось бы худо: у этих легавых верхний нюх настроен на пернатых, потому любая птица так опасается этих умных и чутких псов.
— Шерлок! — бросила она, когда пес угрожающе зарычал, глядя на меня. — Тихо… Это свой, разве ты не видишь?
Она отступила в сумрачную прихожую, слабая улыбка тронула ее тонкие, бледные губы, а я, глядя на эти губы, подумал, что голос — его строй, тембр, мелодия — есть величайшее из лукавств.
На вид ей было лет четырнадцать — хрупкое, девчачье сложение, узкие плечики и бедра, едва намечавшаяся под светлой майкой грудь, тонкие руки, матовое лицо, совсем не выразительное, если бы не глаза — большие, светло-зеленые, с желтоватыми прожилками, они жили своей, отдельной от ее субтильного существа жизнью. И еще, эти глаза выдавали ее истинный возраст — лет двадцать пять.
— Хм, я вижу, это ты, милый. — Она подняла тонкую руку и, встав на цыпочки, коснулась пальцами моего лица, провела по нему, неторопливо изучая на ощупь его линии и рельефы, и опять улыбнулась: — Да, это ты, я тебя узнала… — Тяжело вздохнула, и уголки ее губ опустились. — А ты меня, как я вижу, не узнал.
— Ну почему же, узнал. — Я обнял ее за хрупкое плечо, притянул к себе. — Ты высокая, роскошная блондинка с длинными ногами, высокой, тугой грудью и широкими, упругими бедрами. И свои ноги, растущие от ушей, ты любишь украшать ажурными чулками.
Она тихо и горько рассмеялась, потерлась щекой о мою грудь:
— Какое жуткое разочарование, да?
— Да брось ты, зверек. Все это пустое: суета сует и томление духа.
Она отстранилась от меня, отступила на шаг и, скрестив руки на груди, долго, не меньше минуты, пристально вглядывалась в мое лицо, и опять мне отчего-то стало не по себе под этим ее неподвижным, явно обращенным не вовне, а именно внутрь себя взглядом. Она капризно изогнула тонкие губы:
— А где ты пропадал все это время? Почему не приходил?
— Я уезжал. В горах был.
— От тебя пахнет снегом. Ну раздевайся, пошли я покажу тебе, где вешалка, она там, дальше по коридору.
— Да знаю я, где вешалка, — тихо рассмеялся я, поражаясь тому, насколько цепким и внимательным взглядом она обладала, ведь за время нашего знакомства я успел в мельчайших подробностях изучить ее дом, его планировку и обстановку, его оттенки и запахи, его вытершийся, старый паркет, все, все — вплоть до мельчайшей трещинки в отставших от стены обоях вон там справа, рядом с зеркалом…
