Лев Корнешов - Последний полет «Ангела»
Юрко еще не ушел в дом, он стоял на крылечке и курил, к чему-то прислушиваясь. Вот раздался треск мотоциклетного мотора — гестаповец уехал на своей тарахтелке, по лицу парня скользнула улыбка. Ганночка, как показалось ей, прочитала его мысли: офицер спокойно укатил, его никто не видел, можно не волноваться. И еще она неожиданно увидела то, что должно произойти сейчас, через несколько минут: тает горький пороховой дымок, Юрко валится на бок, схватившись рукою за сердце, падает так, как те, в кого всаживали пули каратели — Ганночке приходилось видеть и такое. Даже смерть не всех равняет, и после нее иным нет прощения, но умирают все одинаково тяжело.
…Юрко упал навзничь, опрокидывая стол, за который сел, чтобы допить и доесть то, что осталось после встречи с гестаповцем. И через много лет Ганночка видела памятью своей, как входит в дом, отыскивает взглядом Юрка — сидит с чаркой самогонки в руке, и глаза у него сейчас не синие, а блеклые, выцветшие. Вот входит Ганночка в дом, смотрит в эти глаза, в глаза Юрку, тихо произносит: «Предатель», и стреляет из своего браунинга прямо в сердце этому человеку, который еще до своей смерти перестал для нее существовать. Что-то такое он, наверное, почувствовал, «этот», потому что тоже бросил судорожно руку в карман пиджака, но не успел схватиться за оружие — выстрел, стиснутый стенами комнаты, прозвучал неожиданно гулко.
Годы катились, менялись времена. Ей было уже около тридцати, когда встретила неплохого человека, вышла за него замуж, но жизнь не сложилась. Алексею она постаралась привить уважение к отцу.
А тогда, в тот давний вечер, окрашенный в цвет близких пожаров, каратели шастали по округе; она поставила на место стол, помыла посуду, привела в порядок все в комнате, только Юрка не тронула — как упал навзничь, уткнувшись головой в угол, так и остался лежать. Сделала Ганночка все это и села на лавке, бессильно положив руки на колени. Она решила ждать, другого выхода у нее не было — связной из города мог попасть в ловушку, если кто-нибудь, пусть даже случайно, обнаружит труп предателя.
Связной пришел на рассвете, в ломкой тишине она услышала его осторожные шаги и, еще никого не увидев, догадалась, что это свой — чужие врывались нагло, ошеломляя грохотом кованых сапог, лязгом оружия, ломая и круша все на своем пути.
Она вышла встретить с пистолетом в руке, услышала пароль, открыла дверь. «Осторожно, не споткнитесь», — сказала, впуская в дом неизвестного ей пожилого мужчину.
Тот предупредил:
— Зажжешь свет, не удивляйся и не стреляй с ходу, я действительно свой.
— И вы не удивляйтесь, — попросила она.
При бледном мигающем свете коптилки из снарядной гильзы связной увидел труп Юрка и тихо присвистнул.
Тополек машинально подняла пистолет: мужчина был в полицейской форме, с винтовкой в руках.
— Предупреждал же, — связной поставил винтовку в угол. И, оттягивая время, чтобы сориентироваться в неожиданной ситуации, проговорил: — Бывают среди нашего брата, курьеров, очень скорые на руку. Увидят человека в этом лягушачьем тряпье и сразу за пистолет хватаются.
— Садитесь, поговорим, — предложила Ганночка. — Есть хотите? Дорога дальняя за плечами, устали, а придется обратно идти сейчас же.
Связной кивнул, надо — так надо, и покосился на мертвого.
— Что поделать, — вздохнула Ганночка, — придется примириться с таким соседством.
— Зачем же? Ты в этой хате бывала раньше? Знаешь, где подпол? Пусть там догнивает, а то каждый, кто войдет сюда, об убитого споткнется.
— Иначе сделаем, — Ганночка успела уже все продумать.
Она рассказала связному все, что увидела, услышала и сделала. И была у нее только одна просьба: сообщив ей то, с чем пришел к ней, немедленно возвращаться в город. Кто знает, что успел сказать предатель Юрко гестаповцу…
Когда разговор заканчивался, связной попросил:
— Опиши еще раз того офицера. Чтоб, значит, не спутать. А то не того уберем и успокоимся.
Она снова рассказала приметы гестаповца и припомнила еще одно:
— Когда разговаривал с этим… — указала на труп предателя, — большой палец левой руки засовывал за ремень.
— Знаем такого, — немного оживился связной. — Числится у них следователем, давно по нему пуля плачет.
Они погасили коптилку, связной взял в кладовке бутыль с керосином, вышли на крылечко. Было тихо и пустынно вокруг — ни огонька, ни звука. Даже приблудных собак не слышно — всех извели полицаи и оккупанты.
Сильно, ярко мерцали звезды, в ночной темноте земля с черными печными трубами сгоревших домов, с запахом гари, въевшимся в нее, казалось, навсегда, была безжизненной, вымершей. Но вот спросонья пискнула какая-то пичуга, откликнулась ей другая. Сколько раз, пробираясь по ночному молчаливому лесу, как знака жизни ожидала Ганночка такого вот беспокойного бормотания! Пусть хоть сова хлопнет крыльями или ухнет филин — лишь бы не то безмолвие, от которого веет вечным покоем.
Связной глянул на звезды, сказал с сожалением:
— Дня два-три дождя не будет. — Посоветовал: — Пройди метров пятьсот речкой по мелководью. А то не ровен час, овчарки след возьмут.
Он еще что-то хотел сказать, но лишь крепко обнял ее:
— Уходи, Тополек! Быстрее уходи, светает уже. Я подожду с полчаса, больше не могу… И не беспокойся об офицере — совсем немного осталось ему жить. Приговор ему ты только подтвердила.
Ганночка брела в темноте по мелкой теплой воде, она сняла сапожки, и идти стало совсем хорошо, дно здесь было ровное, песчаное. Она успела уйти довольно далеко от села, когда край неба зарумянился, побагровел: пламя пожара разливалось по нему все быстрее и быстрее.
Боевая судьба ее, словно бы проверив девушку на самом тяжелом, была к ней благосклонной: она воевала удачно, а когда дела на фронте пошли получше, части Советской Армии перешли в наступление и погнали оккупантов к границе, Ганночку отправили в наш тыл, она сдала экзамены за среднюю школу и поступила в медицинский институт. Там и дождалась первого письма от брата своего Егора, для которого война продолжалась.
ВСТРЕЧА, КОТОРАЯ ДОЛЖНА БЫЛА СОСТОЯТЬСЯ
Письма от Ганса Алексей ожидал с нетерпением. В каждом из них были новые сведения — пусть незначительные — о тех событиях, которые миновали давным-давно, но тревожили с неизбывной остротой. В этом Алексей убедился, встречаясь в ходе розыска карателей со множеством людей. Как только заходила речь о совершенных палачами преступлениях, все, кто мог хоть как-то помочь, оставляли свои самые срочные дела и, позабыв про возраст и недуги, готовы были ехать-лететь за тридевять земель, копаться в архивах, отыскивать утерянные, смытые временем следы. Майор Устиян однажды назвал это «резко выраженной тягой к справедливости и абсолютным неприятием зла».
Вот и Ганс оказался из такой породы людей, хотя живет в другой среде, в стране, где сегодня не так уж редко можно встретить свастику. Когда Алексею хотелось представить, как выглядел ефрейтор Вилли из сорок пятого года, тот почему-то казался ему похожим на Ганса. Наверное, все честные люди похожи друг на друга. И если сталкиваются с ненавистью — объединяются, чтобы преградить ей дорогу. Алексею земля иногда представлялась в виде огромного-огромного, без конца и края, поля, на котором много доброго сделано руками и умом миллионов людей. Но, когда-то, очень давно, вдруг пошел гулять по этому полю коричневый чертополох. Его вырубили, да не дорубили, корешки кое-где остались, и, если их окончательно не выкорчевать — могут дать они новые побеги, разрастутся, заполнят поле, высосут из него все соки и силы.
Алексей гнал прочь от себя эти видения, но избавиться от них не мог, слишком горестным было то, что виделось за строками документов о расправах карателей, за словами очевидцев, уцелевших в те страшные дни.
Целые заросли коричневых колючек, и цветы на них гнилые, это не цветы даже, а плесень, пожирающая все живое.
Он однажды рассказал об этом неотступном видении Гере, ему надо было с кем-то поделиться своими мыслями, а Гера за последние месяцы стала ему, как это ни было для него странно, близким человеком.
Гера вообще как-то неожиданно изменилась: меньше стала «пылить», то есть вспыхивать по пустякам, иногда, разговаривая с Алексеем, вдруг замолкала. Домой к себе Алексея она больше не приглашала. Однажды равнодушно сообщила, что у мамы в универмаге была ревизия, все обошлось благополучно, полный ажур.
— Вот видишь, — обрадовался Алексей.
— Вижу впереди кошмары и катастрофы, — с болью сказала Гера. — Вот так-то, мой дорогой сыщик. Сейчас только затишье…
Она тихо, с грустью напела:
Не терплю тишины,
В ней печаль и тоска,
Звуки траурных маршей
И слякоть ненастья.
Поди прочь, тишина,
Уходи!
Еще светит звезда
Моего ненадежного счастья…
— Слова и музыка мои, — как обычно, прокомментировала девушка.
