Гюннар Столесен - Навеки твой
Луч ударил ему в лицо. Оно казалось очень бледным, искаженным, похожим на лицо привидения. Он шел на меня, раскручивая над собой смертельной каруселью длинный железный стержень. Я нагнулся и головой ударил его в живот. Пряжка на его ремне поцарапала мне лоб. Он повалился на меня, но железку не выпустил. Ему удалось ударить меня ею по ноге так, что я закричал от боли. От ярости или от испуга я схватил его за ногу и, поднявшись во весь рост, шмякнул его об стену. Я услыхал, как он упал, ударился и выронил стержень и как через несколько секунд пополз вдоль стены, словно испуганная крыса.
Потом все затихло. Почти. Я слышал только его учащенное дыхание да свои собственные сдавленные стоны. У меня кружилась голова.
Но ведь он потерял свою железную палку, и к тому же я все-таки был в лучшей физической форме, чем он. Мне надо найти его сейчас.
Было очень темно, а я обронил свой фонарик. Я шагнул наугад и вдоль стены пошел туда, где, как мне казалось, он притаился.
Что-то неровное и жесткое ударило меня в лицо. Он попал удачно – у меня из глаз посыпались искры, можно сказать целый фейерверк, я увидел, как перед моими глазами запускают космические ракеты и спутники, а я в это время как бы спал, лежа на полу. По-видимому, я проспал несколько секунд. Мне снилось, как мой противник ходит и ищет в темноте железную палку, и я помню, что подумал: надо проснуться, ты должен проснуться, грейпфрут.
И я проснулся вовремя. Подсознательно я отполз в сторону, а он страшно выругался, когда стержень ударился о бетонный пол в том месте, где я только что лежал.
Теперь он стоял надо мною. Его железка угодила мне в грудь, и, сжавшись в безотчетном страхе, я свернулся клубком, чтобы хоть как-нибудь защититься от удара. Он снова ударил и попал по руке и по спине у самой шеи. Я распрямился, как пружина, и, бросившись в темноту, наткнулся на что-то большое, металлическое. Это была либо машина, приводящая в движение лифт, либо дверь. Мой противник тяжело дышал за моей спиной, все время размахивая в темноте железкой. Я панически искал дверную ручку, если это все-таки была дверь. Я нашел ее и, потянув на себя, вывалился куда-то через открывшееся отверстие. Я решил, что сейчас покачусь вниз по крутой бетонной лестнице, но никакой лестницы там не оказалось. Там была темнота и пустота. Над головой, высоко в небе, я увидел звезды и вдохнул туманный, влажный, свежий воздух.
Я вышел в пространство.
Оказалось, что это крыша дома – плоская, покрытая рубероидом и скользкая от моросящего дождя. Сделав всего два шага, я оступился и упал навзничь. Позади я увидел Гюннара Воге, следом за мной выходящего на крышу, В руке он держал все тот же металлический стержень. Лысина его поблескивала, волосы, ее обрамлявшие, были всклокочены, лицо напоминало крепко сжатый кулак. Он совсем не был похож на того идеалиста– – молодежного лидера, каким я встретил его недавно. Единственное, с чем ассоциировался его нынешний облик, была смерть, худшая из всех смертей, потому что это была моя собственная смерть. Несколько секунд все было спокойно. Я огляделся. Крыша была ровной. На ней возвышалось помещение для лифта и несколько встроенных вентиляторов. Крышу окаймляла бетонная загородка высотой в пятьдесят сантиметров – достаточно высока, чтобы не скатиться на асфальт, но не настолько высока, чтобы не упасть, перегнувшись через нее, и, уж конечно, вполне преодолима для человека, мечтавшего скинуть тебя вниз.
Я заметил, что Гюннар Воге уже устал после нашей драки в машинном отделении. Он шел на негнущихся ногах и так сжимал свою палку, будто это было все, что у него осталось в жизни. Впрочем, в данный момент это действительно было так. Во всяком случае, для него это было самым главным. Этот стержень проводил разделительную линию между нами, решающую линию, линию, отделяющую жизнь от смерти.
Я стал на четвереньки и потом поднялся во весь рост.
– Я тебя не понимаю! – крикнул я ему. – Не понимаю, чего ты хочешь добиться? Какой в этом смысл?
– Никакого смысла не существует. Существуют лишь поступки, – прошипел он в ответ. – Однажды человек подходит к своей нулевой отметке, к смертельному рубежу, и единственное, что ему остается, – это действовать.
– Ничего себе! Идеалист оказался фашистом? – услышал я свой собственный голос.
Он промолчал и сделал какой-то неожиданный выпад, как каратист. Потом сделал два шага вперед и, твердо упершись ногами в рубероид и зажав в кулаках стержень, замахнулся им.
Я мог двигаться и увернулся, но он все-таки вторично попал мне по правому плечу. Мне показалось, что рука моя отделилась от туловища, что он разрубил меня. Это было похоже на инсульт, единственной моей возможностью выжить было – применить запрещенные приемы борьбы.
Я подошел к нему и ударил ногой в пах, а еще действовавшей левой рукой – по его руке, сжимавшей железный прут. Я попал где-то между запястьем и локтем. Рука дернулась, кулак разжался, и железка, описав в воздухе дугу, перелетела через бетонную загородку и бесшумно исчезла во тьме. Если в это время кто-нибудь прогуливал свою собачку, то он мог вернуться домой уже без нее или с флагштоком, воткнутым в свою голову.
Воге размахнулся и кулаком ударил меня в ухо. В голове что-то зазвенело, будто там, постепенно входя в раж, заиграл духовой оркестр.
И тут мы схватились, а нашими единственными свидетелями были звезды и гора Людерхорн. Мы танцевали свой странный танец, как два старых борца или боксера, устраивающих товарищескую встречу где-то на заднем дворе дома для престарелых. Уже ослабевшие, мы колотили друг друга по спинам кулаками, старались сдавить друг другу горло, пытались попасть пальцами в глаза. Раз-два, ча-ча-ча, раз-два, ча-ча-ча.
Как разочаровавшиеся жених и невеста, мы отстранились друг от друга, замахали руками в воздухе и попятились назад. Я упал и лежал, он, шатаясь, подошел ко мне и пнул ногой.
Он стоял надо мной, разглядывая меня. Его глаза остекленели, были пустыми и невыразительными, как крапинки в грязноватом мраморе. Чувствовалось, что его лихорадило от беспокойства и напряжения. Кровь струйкой текла из уголка рта, на лбу была большая ссадина,
одна рука бессильно висела вдоль туловища. Он тяжело дышал и стал еще больше похож на привидение.
Я знал, что и сам выгляжу не лучше. К тому же я лежал, а он вce-таки стоял и мог держаться прямо. Удачный нокаут.
– Воге, скажи, зачем все это? Почему? – выдавил я из себя.
– Что зачем? – В его голосе звучал металл.
– Зачем ты их убил?
В нем закипала ярость.
– Гаденыш! Он посмел мне угрожать! – Голос затих, и совсем тихо он добавил: – Он попросил меня встретиться с ним там, в домике, сказал, что знает о моих отношениях с Венке, что он видел, как я приходил к ней, и онзнает, почему я убил ее мужа. И он – это же идиотизм, это сумасшествие, – он угрожал мне! Я сказал: хорошо, я приду, Юхан. Я приду один. Но я не возьму с собой денег. Он хотел выжать у меня деньги, понимаешь?
Воге почти умоляюще смотрел на меня.
Дождь усилился, и лицо мое стало мокрым.
– И я встретился с ним, – продолжал Воге, – а он потребовал у меня денег, но их у меня не было, да я и не собирался давать ему ни гроша. Тогда он выхватил нож и стал угрожать мне – мне, человеку, который всегда помогал ему, защищал и оберегал его! Я действительно хотел помочь ему, Веум, а он грозил мненожом. И мы подрались из-за этого ножа. Я победил, но я не хотел… Все произошло так быстро… мы были так обозлены. И вдруг… вдруг он оказался на полу, и он был мертв… И только тогда я понял… – Воге поднял лицо к небу, подставил его дождю. – Это была необходимая оборона.
– Необходимая оборона? – Я выплевывал слова сквозь зубы, как разжеванные апельсиновые зернышки. – Так что ж, значит, и тогда, когда ты убил Юнаса Андресена, тоже была необходимая оборона?
– Юнаса Андресена? – уставился он на меня.
– Да, Юнаса Андресена! Ты что, не читаешь газет, парень? Не знаешь, как зовут тех, кого ты лишил жизни?
– Но ты же ничего не понял! Я любил ее! Я любил ее все эти одиннадцать лет, Веум. После тех двух месяцев в шестьдесят седьмом году для меня существовала только она.Неужели я мог причинить ей страдания? Мог ли я сделать ей больно? Ты ничего не понимаешь в любви, Веум, раз ты так говоришь! То, что ты называешь любовью, – это неприличные рисунки на стенах или картинки в специальных книжках. Мне хотелось гладить ее по волосам, целовать ее, любить. Я никогда не посмел бы Убить человека, которого она любит, а я знал, что она любила Юнаса. Все сложилось так нелепо: она любила его так же безрассудно и безнадежно, как я ее.
– И ты решил, что если уберешь его, то…
Он с трудом сделал несколько шагов и прижал подошвой своего ботинка мое лицо. Я лежал не двигаясь, как преданный слуга. Мой затылок ударился о крышу, а лицо было, видимо, похоже на только что положенный асфальт, по которому, оставив свои следы, прошелся мальчишка-озорник. Я прикусил язык зубами и почувствовал, как рот наполняется теплой вязкой кровью.
