Дмитрий Вересов - Крик ворона
В общих чертах его рассказ совпадал с тем, что поведал Архимеду Шеров, но подробности и акценты, естественно, разнились. Дальше пошли вопросы. Таня давала правильные ответы и ждала. Нужно было убедиться…
– …И писем из других городов не присылал? – Он многозначительно посмотрел на нее.
Этот взгляд сказал все, что ей нужно было знать. Таня схватила со стола сигареты, судорожно затянулась.
– Женечка, милый, найди его, умоляю тебя, спаси, помоги… Я все расскажу тебе, все-все… Он и так-то был не в себе после этого кошмара с Нюточкой, с отцом… А тут какая-то сволочь набрехала ему, будто я на съемках с другим… ну это, ты понимаешь…
III
Из мужского туалета аэропорта Минводы, озираясь, вышел высокий молодой человек с черными усами подковой и сумкой через плечо. Одет он был в сверкающие высокие сапоги, короткую кожаную куртку с серым барашковым воротником и папаху в тон воротнику. На носу, закрывая пол-лица, красовались темные очки с наклейкой «New York» на краешке одной линзы. Молодой человек быстро пересек полупустой зал, вышел на подмороженную площадь, осмотрелся, подошел к стоящему невдалеке «газику», остановился и постучал в стекло. Дремавший за баранкой неправдоподобно тощий водитель не торопясь открыл дверцу.
– Мастер, до Пятигорска подбросишь?
Водитель степенно оглядел молодого человека с головы до ног, повел носом, похожим на ятаган, и лаконично произнес:
– Садысь.
Ни пассажир, ни водитель разговорчивостью не отличались, последний к тому же был нетверд в русском, одних вопросов не понимал, на другие отвечал так, что его не понимал пассажир. Проносящиеся за окошком пейзажи быстро утонули в сумерках, фары высвечивали только неровное полотно дороги. Пассажир привалился к дверце и задремал.
Уже на рассвете «газик», проехав вдоль высокой глинобитной стены, остановился у двустворчатых ворот и посигналил. Ворота отворились, впустили машину и закрылись вновь.
– Виходы, – сказал водитель.
Пассажир вышел, поставил на землю сумку, потянулся, подвигал ногами, разминая затекшие мышцы, спрятал в карман очки и осмотрелся. Он стоял на ровной площадке, с трех сторон замкнутой стеной. По внутреннему ее периметру густо росли деревья, черные и безлиственные в это время года. С четвертой стороны возвышался дом. Первый этаж дома выходил на площадку сплошными окнами застекленной веранды, обрамленными эффектными фигурными переплетами. С галереи второго этажа вниз вели выгнутые боковые лестницы, забирая фасад в клещи. Приехавший остановился взглядом на внушительной двери в самом центре веранды и стал ждать, задумчиво покручивая ус. Ненароком крутанул посильнее – и усы остались в пальцах. Молодой человек укоризненно посмотрел на них, вздохнул и положил в карман рядом с очками.
Из-за угла дома вслед за мальчиком, отворившим ворота, показался седой плотный мужчина, похожий на нестарого Жана Габена, в меховой жилетке, неспешной хозяйской походкой приблизился к молодому человеку и протянул ладонь, широкую как лопата.
– Все хорошо? – спросил он, стискивая руку гостя.
– Да, спасибо, Михаил… Михаил… – Отчества ему не сказали.
– Дядя Миша… А, Асланбек!
Дядя Миша обратился к вышедшему из «газика» водителю и веско, внушительно выговорил десятка полтора каркающих звуков. Водитель закивал головой и закаркал в ответ. Дядя Миша повернулся к молодому человеку.
– Паспорт давай, пожалуйста.
– А-а?… – начал тот, но осекся под взглядом дяди Миши, наклонился к сумке, расстегнул «молнию» на боковом отделении и, выпрямившись, вложил книжечку в черном футляре в протянутую ладонь.
– Без тебя поездит, страну посмотрит, другим человеком вернется, – хохотнул дядя Миша и передал паспорт водителю. Тот вернулся за руль, захлопнул дверцу и завел мотор. – Ну, бери свой мешок и пошли в дом. Тебя уже ждут.
– Так, понятно, – сказал щуплый, похожий на воробья человек, довольно бесцеремонно подергав Павла за нос. – Ломали когда-нибудь?
– Что ломал?
– Ну, нос, разумеется.
– Бывало. В детстве два раза.
– Это хорошо. Выправим. – Проворные пальцы побежали выше, к вискам. – Здесь и здесь подтяжки сделаем. Тут подкоротим.
– Совсем как новый будешь, – заметил дядя Миша. – Молодой, красивый.
– Зайду часиков в восемь, сразу после больницы. Подготовьте все. А вам – помыться, побриться хорошенько, виски убрать до сих пор, – заявил щуплый Павлу. – Ничего не есть.
– А пить можно?
– Вино нельзя, а вообще можно.
– Золотой человек, – сказал дядя Миша, проводив врача до ворот и вернувшись. – В Москве работал. Артисткам морды лепил, генеральшам. Ты не бойся, это не больно, противно только и заживает долго… Голодный, да?
– Но он же сказал ничего не есть…
– А, мы ему не скажем. Я разрешаю.
Поселили Павла в задней части дома, в маленькой каморочке, обогреваемой кирпичным дымоходом от кухонной печки. Обстановка была самая спартанская – раскладушка в углу, табуретка, больничная тумбочка, в стене – гвозди для одежки. Впрочем, сами хозяева ютились в таких же клетушках, а анфилада парадных комнат с дорогой полированной мебелью, коврами, хрустальными люстрами и блестящим наборным паркетом пустовала. Лишь изредка там принимали родственников, знакомых, соседей, а те, хоть и многократно видели это великолепие, да и сами, как правило, жили не хуже, всякий раз восхищенно закатывали глаза и говорили: «Вах!» Иначе нельзя – кровная обида.
Об этом, посмеиваясь, рассказал Павлу дядя Миша, сам же он подобных сцен наблюдать не мог – его скрывали от посторонних глаз. Поскольку в жилой части дома с утра до ночи крутился разный приходящий народ, Павел безвылазно сидел в своей каморке и писал длинные письма Тане и Нюточке; потом эти письма употреблялись на растопку. Круг его общения ограничивался круглолицей и языкастой женой дяди Миши Мадиной и младшим сыном Георгием, школьником, бледным узкоплечим заморышем, которому никто не давал его четырнадцати, и изредка – самим дядей Мишей, который в доме появлялся нечасто и ненадолго. Больше здесь никто не жил – старший сын давно уже обзавелся собственным хозяйством, средний учился в Москве. Раз в два-три дня появлялся коротышка доктор, менял повязки, снимал швы, осматривал Павла, что-то бурча под нос.
Поздно вечером Павел гулял во дворе, аккуратно перешагивая пятачки черной грязи, жирно поблескивающей в косом свете уличного фонаря, глядя на крупные южные звезды, на темный профиль соседской крыши. Он испытывал чувство какой-то пространственной дезориентации. Он знал, что этот дом и двор стоят на зажиточной окраине города и что город этот называется Майкоп, но все это оставалось для него пустым звуком. О белые стены, очертившие его мир, могли с тем же успехом колотиться волны Мирового океана. Он помогал Мадине по хозяйству, узнавая попутно много любопытных вещей, – как пекут лаваш, как варят медовое пиво, как приготовляют прозрачный пряный суп с клецками, помидорами и грецкими орехами. У этого вкуснейшего супа было совершенно непроизносимое название. Потом они выкуривали по трубочке ароматного желтого самосада и болтали о всякой всячине. При всей словоохотливости хозяйки некоторые темы табуировались ею намертво. Павел не услышал от нее ни слова о делах мужа, а ему она ничего не дала сказать о причинах, приведших его сюда.
Как-то он посетовал на вынужденное безделье, и Мадина предложила ему позаниматься с Георгием – мальчик много болел и безнадежно отставал по всем предметам. На следующий день она вошла в комнатушку Павла, держа плетеный стул и подталкивая слабо упирающегося Георгия.
Начали с физики и математики. Невежество мальчишки было чудовищно, и приходилось на пальцах объяснять самые азы, но когда они с Павлом взяли первые барьеры, в нем зажегся интерес, заработал мозг – и выяснилось, что Георгий неглуп и способен многое схватывать на лету. Через неделю они совместно решили добавить к расписанию русский, английский, литературу и географию.
Так прошло чуть больше месяца. Хрящ в носу сросся и затвердел, шрамы, оставшиеся от швов, превратились в едва заметные белые полоски, отросла окладистая и неожиданно светлая борода. Вернувшись из недельной отлучки, дядя Миша придирчиво оглядел его и удовлетворенно хмыкнул, а вечером Мадина вытащила его на кухню и в большой лохани помыла ему голову с перекисью водорода. Высушив волосы у печки, он как чалмой подвязался длинным полотенцем и в таком виде отправился спать. Сон не шел. Он включил свет и стал перечитывать «Героя нашего времени», накануне принесенного Георгием. Далеко за полночь к нему постучалась Мадина, попросила одеться получше и спуститься. В одной из парадных комнат его ждал незнакомый и неприметный человек с поставленным на треногу фотоаппаратом. Павел послушно сел на стул возле шкафа, завешенного белой простыней. Фотограф навел на него свет двух положенных набок настольных ламп, попросил смотреть прямо в объектив и сделал несколько снимков. Павлу во всех подробностях вспомнилась сцена в Коктебеле, когда таким же образом фотографировали Таню. Возвращаясь к себе, он задержался у зеркала и около минуты рассматривал себя. Светлый бородатый блондин с классическим прямым носом. «Красавец, – пробормотал он с интонациями Шукшина в „Калине красной“, – родная мама не узнает».
