Гийом Апполинер - Детектив и политика. Вып. 1
— Ни метром дальше, — сказал он.
Улла открыла дверцу и протиснулась между кустами и кабиной. Мать внимательно наблюдала за ней, потом взглянула на свое платье и выкарабкалась из кабины с противоположной стороны.
До тридцатого сентября необходимо было освободить квартиру деда, иначе пришлось бы внести плату и за октябрь.
— Ноги моей не будет в этом бараке, — заявил Эрих Шульте, когда жена показала ему письмо домовладельца.
— Выходит, я одна должна заниматься всем этим?
Вместо ответа отец встал и молча вышел из комнаты. После того как похоронное бюро выставило счет на сумму свыше шести тысяч марок, он стал просто невыносим.
Оставалось согласиться с предложением Уллы и взять с помощью Джимми грузовик напрокат.
Они остановились у садовой калитки, взглянули на дом, заросший сад, вольеры для кроликов и гору дров у забора.
Улла взяла мать под руку.
— Как давно ты не была здесь?
— Не знаю. Наверное, лет пятнадцать. Ты тогда еще сидела в колясочке.
— А почему ты не приходила к нему?
— В самом деле, почему? — Мать глубоко вздохнула. — Они вечно сцеплялись друг с другом. Каждый хотел переубедить другого. А когда дед как-то назвал твоего отца ханжой и святошей, мы вообще перестали сюда ходить.
Глаза у Джимми округлились. Он быстро скользнул в ворота, прошелся по саду и теперь ждал их у входа.
Все двери дома были нараспашку.
Кухня выглядела как после землетрясения. Немногочисленная мебель была сдвинута с мест, даже шкаф отстоял от стены на изрядном расстоянии. С полдюжины кастрюль, немногочисленная посуда и другой кухонный инвентарь валялись на полу вперемешку с отбросами из мусорного ведра. Один ящик стола был выдвинут почти полностью. Ножи и вилки разбросаны по столу в прихотливом узоре.
В гостиной та же картина. Шкаф выпотрошен целиком, из софы торчит конский волос, вокруг разбросаны половицы.
В маленькой спальне все засыпано перьями. Матрацы распороты, кровать отодвинута от стенки, комод перерыт. Перед шкафом на полу груда одежды, тут же чистое постельное белье.
Мать Уллы опустилась в кухне на стул. Еще раз огляделась и закрыла лицо руками.
— Что за вид! — простонала она. — Что тут происходило?
Улла и Джимми обменялись быстрым взглядом. Он покачал головой. Она кивнула в ответ.
— Должно быть, бродяги, мама, — сказала Улла как можно естественнее. — Они устраиваются повсюду, где пустует жилье.
— Ты думаешь? — недоверчиво спросила мать. — Но здесь же никаких следов. Ну там пустых бутылок или чего-то еще.
Она встала и прошлась по дому.
— А может, подростки, — крикнул Джимми ей вслед.
Мать Уллы вернулась на кухню.
— Те наверняка взяли бы телевизор или магнитофон.
— Кто же еще это мог быть, мама?
Они помолчали.
— По-моему, нужно вызвать полицию.
— Но ты же сама говоришь, что ничего не пропало.
— Но все-таки это дело полиции, если кто-то забирается в дом к другому человеку, переворачивает там все вверх дном! Разве я не права?
Улла ничего не ответила. Она прислонилась к двери, уставившись на разбитую посуду.
Кое-что все-таки пропало. Она заметила это сразу, как только вошла в кухню. На полке кухонного шкафа она оставила тогда копию интервью, потому что не хотела брать ее домой. Здесь она еще раз внимательно прочитала текст, подчеркнула наиболее важное, сделала заметки на полях.
Теперь копия исчезла. Единственное, что исчезло в этом доме.
— Когда ты была здесь в последний раз, Урсула?
— В доме? За день до дедушкиной смерти, — солгала она. — После этого я сюда больше не заходила. Только к кроликам в сарае.
— Тогда, наверное, это случилось с неделю назад, — решила мать и встала. Она надела передник и повязала волосы косынкой.
Джимми принес большие картонные коробки, и они занялись уборкой. Работали быстро и сосредоточенно. К полудню все мелкие вещи были уложены в коробки.
Джимми отнес первую партию в машину.
Вернувшись, он приступил к разборке мебели. Для этого он пользовался обухом топора. Мебель была ветхой и расшатанной, ее обломки не заняли и половины грузовика.
Потом они разобрали сарай. Из инструмента вряд ли что-то еще годилось. Кроликов Джимми посадил в две большие картонные коробки. Он обещал подарить их товарищу. Ему самому мать Уллы предложила забрать магнитофон. Он поломался немного, но все-таки взял.
В последний раз проходя по пустому дому, Улла заметила на внутренней стороне входной двери маленький почтовый ящик. Она открыла его и вытащила голубой конверт.
Это был денежный штраф на сумму свыше пятисот марок за езду в нетрезвом виде. Кроме того, деду запрещалось в течение месяца управлять мопедом.
18
Дом стоял на тихой платановой аллее с булыжной мостовой, неподалеку от городского парка. Обычная для этого квартала трехэтажная вилла, какие строились в конце прошлого века.
В полуподвале, где раньше помещалась прислуга, оборудована была мастерская, в которой дочь адвоката, борясь со свойственной домохозяйкам депрессией, а также с ощущением Midlife-Crisis[7], пыталась заниматься гончарным ремеслом. Сама она вместе с мужем, преуспевающим налоговым советником, и породистой овчаркой жила на первом этаже.
Второй этаж занимал после позднего своего возвращения из Англии ее отец, адвокат Рудольф Книппель.
Голос в телефонной трубке звучал дружелюбно, и Улла заранее радовалась встрече.
— Что ты так скривился? — спросила она Джимми, который отправился вместе с ней.
Он кивнул на противоположную сторону улицы. Пожилая женщина в сером костюме, оттененном белой шляпкой, белыми перчатками и белым пуделем, гордо вышагивала в направлении центра.
Улла улыбнулась и потянула его за рукав.
— Пошли!
Они позвонили.
Им открыли не сразу.
По зеленой ковровой дорожке, закрепленной на старинной дубовой лестнице медными трубками, они поднялись на второй этаж.
Адвокат оказался худощавым мужчиной лет восьмидесяти и ростом примерно с Джимми. Он лихорадочно принялся приводить в порядок свой костюм, не заметив, однако, как сбоку из брюк вылезла рубашка. Должно быть, до их прихода он спал. На правой щеке остались складки от подушки.
Книппель провел их в комнату, представлявшую нечто вроде кабинета, и исчез, чтобы привести себя в порядок.
Они огляделись. Книжные полки вдоль всех стен, у окна огромный письменный стол.
Улла плюхнулась в темно-красное кожаное кресло, скрестила на животе руки и принялась рассматривать комнату. Джимми, нашедший наконец подходящий к его росту стул, с удовольствием вытянулся.
Вернулся старик. Теперь поверх явно не первой свежести рубашки он натянул клетчатую куртку. Вместо тапочек на ногах у него были комнатные туфли.
Он подсел к ним и налил «шерри» из пузатого графина, не пролив при этом ни капли. Пока он выбирал себе трубку из огромного количества лежавших наготове, набивал ее табаком и раскуривал, разговор вертелся вокруг погоды и его поездки в Англию прошлой осенью.
— Впрочем, вы ведь пришли не для того, чтобы болтать со старым человеком о погоде, так я полагаю? — прервал он сам себя.
Улла не успела всего сказать по телефону, сказала лишь, откуда у нее его адрес. Теперь она рассказала остальное. Время от времени Джимми дополнял ее, внимательно наблюдая за старым человеком, который молча слушал.
— Так, так, внучка Эмиля Штроткемпера разыскивает Фоса и Аугсбургера, — сказал он, больше обращаясь к себе, когда Улла закончила. Потом встал и налил еще «шерри».
— Фоса можете забыть, — сказать он. — В сорок пятом покончил с собой, незадолго до того, как вошли наши части.
Словно подтверждая это сообщение, он выпустил вверх сладковатый дымок своей трубки.
— Остается Аугсбургер. Тот был еще жив, когда в сорок пятом я вернулся в Бохум. Или, точнее, в то, что оставалось от Бохума. Я был в эмиграции в Лондоне и вернулся назад вместе с армией переводчиком. Рурскую область они называли «Black Town»[8]. Но вообще-то все здесь было серым. Дома, развалины, руины, люди, все. Я был переводчиком при «Public Safety Branch 921», отряде военной полиции, расположенном в Бохуме и окрестностях. Ответственным за контакты с политической полицией, которую мы тогда создавали заново. Тут я познакомился с Эмилем Штроткемпером. Он помогал новой полиции и пришел к нам, чтобы возбудить обвинение против Карла Аугсбургера. Я знал Аугсбургера лишь по фамилии. Родители одной из его жертв поручили мне в тридцать третьем вести их дело. Сын у них был отравлен на Херманнсхоэ крысиным ядом. Многого добиться мне тогда не удалось. За одно только разрешение на вскрытие пришлось достаточно побороться. Следствие было остановлено, а я попал в немилость у нацистов. Когда Эмиль Штроткемпер возбудил обвинение против Аугсбургера, я поразился, как это мне самому не пришло в голову. Я принял его заявление и передал по инстанции дальше. Как-то я шел по коридору президиума, несколькими неделями позже. У меня до сих пор в ушах этот крик. Эмиль схватил одного из чиновников за галстук, крича: «Куда, собака, ты подевал это дело?» И в самом деле, обвинение исчезло. А с ним и Аугсбургер. Кто-то, видно, дал ему знать. Еще несколько недель о деле ничего не было слышно, потом вдруг Эмиль снова появился в моем кабинете. Он выследил Аугсбургера. Жена его еще проживала по старому адресу. Эмиль много раз прогуливался мимо ее дома в надежде встретить обвиняемого. Но тот не показывался. Потом жену положили в больницу, рак. От одной из ее сестер Эмиль узнал, что муж время от времени наведывается к ней. Я выправил приказ на арест и отправил туда Эмиля в сопровождении надежного парня. Но Аугсбургер не появился. Должно быть, как опытный охранник, он сразу же заприметил обоих. Теперь все сводилось к тому, чтоб установить за его женой наблюдение. Когда в ее палате освободилась койка, я распорядился поместить там сотрудницу женской полиции. Следовало запастись терпением. Начальник отделения то и дело звонил нам, требуя освободить койку. Госпиталь сильно пострадал во время бомбежек. Не хватало лекарств, перевязочных материалов, белья. И при этом состояние многих людей было просто ужасным. Распространялись туберкулез, тиф, венерические болезни. Еще кожные заболевания от недостатка мыла, дистрофия. Через неделю врач впрямую спросил нас, что важнее — наказание одного из виновных или жизнь невинного, которому он вынужден отказать в койке. Я добился продления срока на три дня. На другой день явился Аугсбургер. Мы арестовали его прямо в палате жены. Я готовил этот процесс. Главной проблемой были свидетели. Кое-кто не перенес жестоких допросов, другие погибли позже в концлагерях и штрафных батальонах. Многие находились еще в плену. И даже тех, кто оставался в Бохуме, трудно было разыскать, ведь эсэсовцы перед отступлением сожгли свою картотеку. В конце концов мы дали объявления в газетах социал-демократов и коммунистов. На очной ставке четверо человек опознали его. Они выступали на суде свидетелями. Аугсбургер пытался представить свои действия нормальной работой полиции. Свидетели это опровергли. Один из них продемонстрировал огромный шрам, другой сообщил, что во время допроса ему выбили все зубы. Об убийстве крысиным ядом свидетели знали понаслышке, суд такие показания в расчет не принимал. Аугсбургер получил пять лет за преступление против человечности. Так как другого места не было, он и после вынесения приговора остался в полицейской тюрьме в Ваттеншайде, где уже отсидел предварительное заключение. Через несколько месяцев ему удалось бежать. При расследовании обстоятельств выяснилось, что в течение всего срока заключения его дополнительно снабжали продуктами питания, одеждой, которую невозможно было купить тогда ни в одном магазине. Неизвестные доставляли все это на пост охраны, а затем уже полицейский, с которым бывший охранник оказался на дружеской ноге, передавал посылки адресату. Естественно, получая при этом свою долю. Накануне бегства поступила особенно роскошная посылка, в том числе несколько бутылок шнапса. Аугсбургер пригласил охрану. Они ели и пили до поздней ночи. А утром заключенного не оказалось на месте. Мы разжаловали полицейских, но Аугсбургера-то не заполучили. При этом очевидно было, что он вращается в кругах, связанных с черным рынком. Любые товары, которые сумели утаить от общественного учета крестьяне, фабриканты и торговцы, все, начиная с мясных консервов английской армии вплоть до рентгеновского снимка, демонстрирующего здоровое легкое человека, на самом деле больного туберкулезом, немедленно появлялось там, но уже по спекулятивным ценам.
