Виктор Черняк - Выездной !
Шпындро послушно обличал, как все с фанерной трибуны, не веря в праведность своего гнева и подогревая его. Может и переусердствовал, даже Филин - тогда в расцвете могущества - выныривая из клубов беломорного дыма, покривил губы: ну ты, брат, того, перебрал в затаптывании, думаешь в таких делах перебора не случается?..
...Уронил... достоинство...
Шпындро достоинство никогда не ронял, в кармане лежали два билета, меньше суток осталось до вылета в страну назначения.
Фарфоровый пастушок благостно свистел в бархатной тиши вылизанной гостиной, сжимая свирель, примостившись у ног сытой буренки.
- Сколько ж ты отдала за пастуха? - Неожиданно уточнил Шпындро.
Жена забыла первоначальную ложь, отъезд вымел несущественное, Аркадьева бухнула, не подумав:
- Нисколько! Крупняков подарил.
Шпындро знал, что Крупняков так просто ничего не дарит, но сейчас ложь жены и обстоятельства, предшествующие подарку уже значения не имели. Шпындро накрепко затвердил: нельзя выиграть в главном, не поступившись в мелочах.
Факт отъезда предшествующее перечеркивал, открывал белый лист и не оставлял места хандре. Шпындро умел радоваться предстоящему: сознательно воскрешал дрожью окатывающие картины походов на овощные базы, унылых ездок в колхозы, гэобразных женщин, в три погибели согнувшихся на картофельных полях, ранние вставания ни свет ни заря зимой в лютый мороз, когда до начала работы приходилось добираться на курсы языка в заводском клубе постройки неудобного Мельникова. Худшее осталось позади, впереди тихие радости пребывания в местах ласковых: кто не отведал - не расскажешь, кто вкусил - и сам знает что почем.
Шпындро летел не в пески, не в горячие испарения ярчайшего солнца, не под свист пуль, летел в страну, забывшую про войны бог весть как давно, в страну, более напоминающую театральную сцену или промытую, без единой пылинки фарфоровую композицию вроде пастушка со свирелью.
Штора мягко упиралась в залаченный пол краденого паркета, половицы широкие, сохранившие рисунок спила, центр выложен темными породами дерева подобно дворцам. Утомленный город засыпал, в щели между штор, напоминающей прогал меж передними зубами младенца, светились огоньки близлежащих домов.
Такие же искорки чужого уюта видел сейчас Крупняков, такие же - Филин с больничной койки и его дочери на диване, поджавшие ноги и высматривающие в мелком рисунке стен, обклеенных привезенными Шпындро же в прошлый набег обоями, свое предназначение.
Настурция в однокомнатном рае принимала знойного ухажера, не веря даже притворно в слова его уверений и радуясь только тому, что еще нужна кому-то и по-прежнему грея душу готовкой. Мордасов дома расшвыривал проекты памятника бабуле, эскизы валялись на столе стопкой и под ножками стола, и под креслом, и под шкафом, и под колченогой этажеркой. Мордасов корил себя за убожество измысленных памятников, никак не удавалось ухватить нужное. Крепкие зубы грызли кончик карандаша, язык слюнявил колпачки ручек - Мордасов разрисовывал эскизы многоцветно, не забывая обрамлять памятник мелкими зелеными точками густо - трава и ярко красными редко - цветы. На веревке во дворе полоскалось выстиранное Мордасовым лоскутное одеяло бабки; на кусках ткани различались и небеса в звездах и при полной луне, и деревья в снегу и геометрические узоры и лодочки на гладях вод, и смешные фигурки, водящие хоровод на протертой до дыр ткани.
В десятом часу вечера Мордасова вынесло из дома, ноги притопали на площадь, где укрытый мешком ожидал своей участи бронзовый пионер. Мордасов скучал, не видя лика Гриши, и только по горну, по привычным коротким штанишкам, по складкам рубашки восстанавливал черты, виденного десятилетиями лица. И в безлюдье внезапно присмиревшей станции Колодец вдруг сделал открытие: ба! бронзовый пионер точь-в-точь Шпындро, похож до неправдоподобия, прямой нос, этакая бодрость в лике, уверенность, что все сложится хорошо и еще лучше, будто гипсовую отливку вершили, имея перед глазами Шпына в детстве. И обретался Шпын, как и бронзовый пионер, среди нас и, если монумент похоже подводили под бульдозер, то Шпын оставался, будто заступая на пост бронзового трубача и напоминая зрячим и слышащим, что все еще может вернуться: времена горнов, аккуратных костюмчиков, гор хлопка, повсеместной яровизации и здравого смысла, прихлопнутого намертво, будто мощной пружиной безжалостной мышеловки.
У телефонной будки тенью скакал Стручок в неизменном кепаре. Мордасов порылся в карманах, отыскивая двушку. Стручок запустил лапу в брючную бездонность, выгреб горсть меди на ладони. Мордасов набрал номер Шпына, попрощался, сказал: ну я... жду... вложив в это последнее признание ни один контейнер, набитый доверху выгодным в перепродаже товаром, и трубка проскрежетала искаженным до неузнаваемости голосом отъезжающего: ну... жди, жди... и многоточия оба расставляли так умело, так обоюдопонятно, что Мордасов даже вспотел от уразумения такой общности помыслов.
Колодец толкнул дверь ресторана, пересек чадный зал, плюхнулся за стол для особо приближенных. Боржомчик выпорхнул из кухонных пространств, неизменно согнутый, вихляющийся, добрый лицом и ледяной глазами. Мордасов назаказал деликатесов, пить не решился, от питья тоска удесятерялась и башка трещала поутру, а завтра предстоял День возвращения и хватку в подсчетах терять резона не имело.
- Слышь, - Боржомчик растянул нитяные усы поверх губ так стремительно, что показалось, смоляные волоски вот-вот выскочат за щеки. Гришу-то снесут!
Мордасов не изумился, подумал только: плохо, когда многие посвящены тайна тускнеет, к тому же работа Туза треф по разузнаванию уже не казалась сверхтонкой и мучало одно: чего ему дался бронзовый монумент? будто родней, чем эта гипсовая чушка и нет человека на земле.
- Одзынь, - хамски пресек официанта Мордасов, не задумываясь о последствиях выпада, как каждый, набитый деньгами при общении с менее удачливым, но не менее алчным.
Скука душила Мордасова, снова пересек зал, разглядывая подгулявших девах, втиснулся в окропленную всеми поселковыми кошками будку и хваля за щедрость Стручка, - отвалил пригоршню двушек, придется скостить сумму долга, - набрал номер Настурции. Мордасов вознамерился пригласить Притыку на ужин, пообещав оплатить такси в оба конца; никаких видов не имел, а просто жрать в одиночку опротивело после смерти бабули.
Настурция охнула от неожиданного звонка, лепетала явно с оглядкой.
- Не одна, что ль? - Спросил, как выстрелил Мордасов и ответа не понадобилось: кишка тонка у Настурции его обвести вокруг пальца. - Значит развлекаешься? - Мордасов шмыгнул мокреющим носом, как в детстве, втягивая противную зелдень в себя. - Чего звоню-то, надо б потолковать, - охота приглашать вмиг испарилась, и не поедет, небось, уж оба под парами и может впервые Мордасов представил Притыку раздетой, а с ней тип, которому Колодец щедро приписал самые мерзкие черты, свалив в кучу и плешивость, и беззубость, и потливость, и нос крючком, и малый рост, и кривые ноги... Тут кофтюлю приперли - новье, деньги сразу требуют. Взять иль обойдешься?
Настурция скомандовала взять и, только повесив трубку, Мордасов сообразил: как же завтра предъявит несуществующую кофту. Долго не скорбел, повинится, мол, увели пока звонил, может свалить на Боржомчика, предварительно уговорившись с официантом о неразглашении секрета.
И снова Колодец уперся взглядом в бронзового пионера, тащило к монументу необоримо; похоже тени Стручка и других пьянчуг, в темноте не различимых, плясали по дощатым стенам строений. Мордасов замер у постамента, задрал голову: сейчас такие, как пионер, подросли, как раз вершат судьбы других, назначают, лишают, переводят, награждают, направляют таких, как Шпындро страну представлять и горна у них нет, и штаны давно скрывают щиколотки и все же сходство с бронзовым дударем поразительно бессмысленностью существования что ли? - и увидел Мордасов сонмы начальников, облепивших державу, будто трухлявый пень опенки, сколько же их выросло из коротких штанишек и, отбросив горн, красные галстуки и стыд, копошатся по своим надобностям. Мордасов ухватил осколок кирпича и в сердцах швырнул, угодив как раз по мешку; осколок отскочил неудачно, больно чиркнул Мордасова по уху. Сопротивляется, гад, Мордасов, подобрал камень поувесистее, занес руку и, будто уперся в чужое, предостерегающее шипение:
- Мус-с-с-ора!!
Стручок вторично - начал с монет - спасал за сегодняшний вечер. Камень выскользнул из пальцев Мордасова, шмякнулся в серую пыль. Сзади затарахтело. Колодец обернулся. Милиционеры, знал обоих, подкармливал по мелочи. С ладони хрумкают, как щенки. Еще не занаглели.
- Мое вам, - буркнул Мордасов и не удосужившись услышать ответное приветствие властей, вознегодовал. - Угробили памятник, суки. Кому мешал? Стоял себе и стоял. Вроде украшал по мере сил. Варвары! Шелупонь!..
