Ольга Тарасевич - Роковой роман Достоевского
– Да чего ты такая мрачная? Я же любя ворчу! Меня поклонницы тоже цветами заваливают. А еще пельменями. Я в одном интервью сказал, что люблю пельмени ручной лепки. Все, на каждый концерт хоть одна да притащит. Ты чего молчишь? Заболела?
Лика отрицательно покачала головой. От великолепной актерской игры даже страх немного прошел. Какая забота в голосе! Вот скотина…
– О, и конфеты тебе твои любимые прислали. А ты чего не ешь? – Он ловко выхватил из коробки конфету, отправил в рот. – Как вкусно!
«Он все предусмотрел. Наверное, отрава не во всех конфетах, – подумала Лика, наблюдая за жующим Владом. – Какое самообладание, он все еще рассчитывает со мной расправиться».
– Я еще возьму. Так вкусно, прямо не…
И он упал, задев рукой стебли сваленных в кресле хризантем. Желтые цветы накрыли его, как саван…
Наверное, она закричала. Последний кадр на пленке памяти – в двери номера показалось испуганное лицо портье. И последняя, яркая, как вспышка молнии, мысль: «Позвонить Андрею. Когда он приедет, надо попросить, чтобы он срочно кое-что уточнил…»
Эпилог
Москва, декабрь 2007 года
Он задыхался, каждый день, в любую минуту, и даже быстрый пульс мгновений мучительно сдавливал грудь. Уже много-много лет он пытался справиться с этим удушьем. Говорил себе: «Другие же как-то живут». Но у него ничего не получалось. Любые аргументы казались бессмысленными. Другие – это большинство, может, не очень счастливое, но вопиюще глупое.
Он не сочувствовал ни физикам, ни «лирикам», писавшим докторские диссертации для того, чтобы в конечном итоге торговать китайским ширпотребом на рынке. Презирал старушек, собиравших в помойке бутылки и плачущих при воспоминаниях о вкладах, сгоревших в Сбербанке. Равнодушно проходил мимо бомжей, в смятых лицах которых еще можно было разглядеть черты прежних партнеров по бизнесу, решивших залить водкой воспоминания о дефолте. Про тех, кто адаптировался к новой жизни, кто с утра до вечера торчит в офисе, чтобы потом две недели подставлять задницу дешевому турецкому солнцу, он вообще предпочитал не думать.
Все это – биомасса, жалкие людишки, которые в горе ли или в придуманном счастье упрямо не замечают общей деградации умирающей страны, завернутой в гламурный саван работы какого-нибудь именитого дизайнера.
Биомасса всеобъемлюще заразна, она в зародыше душит любую здравую мысль, отличающуюся от примитивного менталитета.
Биомасса опасливо консервативна. В лозунге «демократия – наилучшая форма государственного устройства» еще меньше смысла, чем в известных «Свобода, равенство и братство» или «За веру, царя, Отечество». Кого может выбрать спившаяся малообразованная биомасса? Представителя точно такой же биомассы, который максимум, что сумеет сделать, – пустить волну по болоту. Но болото не перестанет быть болотом.
Нужен рывок.
Нужна личность.
Наполеона нет и не предвидится. Даже если вдруг случайно у власти окажется человек, который по своему потенциалу способен на прорыв, биомасса облепит его пиявками фальшивых принципов, суть которых – сохранение болота.
Наполеона нет и уже не будет.
Единственный, кто может появится в нынешних условиях, – это новый Раскольников. Который, задыхаясь от омерзения, убьет старушку-процентщицу. Ее жалкая жизнь – прозрачный дымок, даже без копоти. Зачем тогда пачкаться о вошь, о гниду, о жалкого ничтожного человечка? Лучше Достоевского это не объяснишь. Вшей давят, так как они сосут кровь, плодят биомассу, парализующую любое движение вперед. Всех вшей не передавить. Но если задушить одну, хотя бы всего одну, то в биомассе минимум начнется паника. Страх смерти, инстинкт жизни – они очень сильны. Мозг биомассы не может быть окончательно атрофирован, нужен механизм, который его активизирует. Призывы, проповеди – все это в отношении биомассы не срабатывает. Ей требуются страх, шоу, непредсказуемость. Убитая, как вошь, старушка-процентщица позволит понять многое. Бессмысленность денег, отчаяние голода, муки продаваемых, покупаемых, размениваемых людей…
Ах, все-таки Достоевский гений! Гений, которому позволено было постичь людскую сущность, как, может, никто ее не постиг!
В поэме «Великий инквизитор» из «Братьев Карамазовых» что делают люди, узрев вновь явившегося Христа? Просят прощения за грехи, каются, что распяли? Нет! Они требуют чудес, и воскрешает милосердный Господь усопшую девочку. Но та же толпа, восхищенная, покоренная, безмолвно вновь предает Христа. И Бога уводят в темницу. «Он слаб и подл, – говорит о человеке Великий инквизитор. – Неспокойство, смятение и несчастие – вот теперешний удел людей…» И возразить ему сам Христос ничем не может! Не может, потому что ни любовь, ни свобода не нужны людям, они слишком слабы и просты, чтобы осознать ценность великого дара, для них это – тяжкий крест…
Действительно, здесь нужен не мир, но меч… Давно и решительно. Так и только так можно заставить людей вспомнить то, что известно со школьной скамьи, что жить надо, заботясь о душе и стране, а не о кошельке, хлебе, развлечениях. Старо как мир, как томик Достоевского с пожелтевшими страницами. Однако кто об этом помнит, даже если делает вид, что помнит?..
Но придется. Придется напомнить. Взорвать эту биомассу, чтобы рассеялся плотный туман, умолкли пустые разговоры и в воцарившейся тишине зазвучал пронзительный голос гениального писателя.
Который говорил о чистой духовной жизни. О красоте, которая спасет мир. Действительной красоте, а не ее жалком подобии, выраженном сегодня исключительно в сантиметрах объема талии.
А по-другому действовать нельзя. Биомасса глуха, глупа. Обратиться к себе, обратиться к Достоевскому она не способна. Придется ее заставить это сделать…
Он долго изучал правила, по которым живет биомасса. Чтобы в один день использовать их в своих интересах. Он готовился, обдумывал разные варианты. Конечно, самое главное – найти предлог активизировать биомассу, заставить ее стать лучше, а без Достоевского, который точнее всех указывал свет, к которому надо стремиться из темноты, это невозможно. Итак, надо привлечь внимание к творческому наследию гения. А для этого придется использовать журналистов, этих навозных мух, с аппетитом жрущих труп полуразложившегося государства. Противно, однако без них сегодня никуда… Но как все устроить, как все подать в нужном свете? Ведь сегодня ни жизнь, ни даже смерть человеческая не имеет ни малейшей ценности. Даже если убить, как Раскольников, какого-нибудь банкира – это будет воспринято неправильно, очень скоро забыто, а внимания к важному вопросу так и не получится привлечь…
Окончательный план сложился, когда ему на глаза попалась заметка в криминальной хронике об убийстве французского издателя Жерара Моне. Представившись журналистом, он позвонил в милицию и убедился: никаких комментариев для прессы не будет. И тогда все стало на свои места.
Биомассе нужна тайна, интрига. И она ее получит. А ему надо напомнить о Достоевском. И предлог найден…
Неважно, кто и почему убил француза. Можно выдвигать любые версии, чем фантастичнее, тем лучше. Только специалисты поймут: издатель не мог искать в Санкт-Петербурге рукопись романа «Атеизм», потому что Достоевский так и не написал этой книги. Но журналисты, эти тупые навозные мухи, радостно зажужжат. У них это, кажется, называется «информационный повод». Только нужно подкинуть писакам немного свежего мяса…
Из всех специалистов по творчеству Достоевского на роль второй жертвы («первой» должен был стать издатель) лучше всего подходил Сергей Иванович Свечников. Рассеянный несчастный профессор жил один и казался таким доверчивым, легко идущим на контакт.
Ему было не жаль расправляться с профессором. Судя по наблюдениям, Свечников точно так же страдал от биомассы, и смерть его стала лишь освобождением из болота, освобождением от наглых бесцеремонных пиявок.
Но он очень волновался, что навыки, полученные в театральной студии, окажутся недостаточно убедительными. Когда-то его хвалили, он даже играл роли второго плана в лучших картинах, снимавшихся на «Ленфильме». Но это ведь было давно. А вдруг ему не удастся провести профессора женским гримом, дамской одеждой? Конечно, он тренировался, гримировался, надевал платье, парик, шляпу, и пару раз в очереди к нему даже обратились: «Женщина…» Но получится ли убедительно сыграть роль при встрече с профессором? Как все пройдет? Ведь ошибиться нельзя, слишком много поставлено на карту. Без грима же рискованно, а вдруг поймают и опознают быстрее, чем предполагается?..
