Сергей Владимиров - Бог жесток
Для нее не было секретом, что Олег тоже использует ее в своих целях, и с самого начала, когда соглашалась на предложенную им аферу, она не собиралась становиться инструментом для шантажа. Она решила стать женой советника президента. Пастушков-младший держал ее на крючке, но он сделал все, что от него требовалось, и поэтому должен был умереть. Однако из Александра Солонкова вышел плохой снайпер, и оружие было никудышное, да и знал он к этому времени непозволительно много. Он, как и Федор Пырин, был обречен. И убийца, которого на этот раз наняла Алина Жемчужная, оказался более профессионален.
На румяном упитанном лице Сандлера разлилось выражение скуки.
— Де-те-ктив, — по слогам произнес он. — И не читай я в детстве книжек про шпионов, то ни за что бы вам не поверил. Да и сейчас верить затрудняюсь. В действиях вашей подозреваемой отсутствует элементарная логика. С большой натяжкой я допускаю, что Солонков нашел свою бывшую любовницу, что напугал ее своим появлением, даже убедился, что Горина и Жемчужная — одно и то же лицо. Что дальше? Неужели бы она положилась в таком сложном и опасном деле на дилетанта и алкаша? Нереально. Она бы сразу же наняла профессионала, чтобы избавиться ото всех, от кого может исходить угроза. И от Александра Солонкова в первую очередь. А с покушением на Олега Пастушкова и вовсе смешно. Горина не могла не догадываться, что тот имел на нее огромный компромат и хранил его в надежном месте, и случись с Олегом что-нибудь, сведения эти стали бы достоянием общественности.
— Здесь Солонков мог действовать по своему усмотрению, не ставя в известность Милу, — предположил я. — У него были старые счеты с Пастушковым, он догадывался, что она от него зависит, он подозревал, что они любовники. Он свихнулся от страсти к ней и был готов устранять всех, лишь бы она принадлежала только ему одному.
— Страсти, достойные пера Шекспира, — криво усмехнулся г-н Сандлер. Его не убеждало мое красноречие.
— Вовсе нет, — ответил я. — Миле с самого начала было безопасней воспользоваться услугами профессионального киллера, здесь я полностью согласен с вами, но где она могла найти его в своем нынешнем положении? Она на самом виду, вокруг нее снуют журналисты, ей следует заботиться в первую очередь о своей репутации, и самая незначительная оплошность может все погубить. Не забывайте, Марк Абрамович, Алина Жемчужная — это не Мила Горина, и она не имеет связей в определенных кругах, откуда поставляют мастеров по мокрухе. Она шла на большой риск, пользуясь услугами Александра, но ей ничего другого не оставалось.
— Тогда где же она находит киллера, чтобы отделаться от Солонкова? — спросил Марк Абрамович. — И не пытайтесь убедить меня, что она застрелила любовника и воспитателя собственноручно. Я не собираюсь защищать Алину, однако у нее есть алиби, которое могу подтвердить я сам. В момент убийства Жемчужная находилась в воздухе, летела из этого города в Москву, а ваш покорный слуга лично встречал ее в аэропорту. Может, она и гениальная актриса, но находиться одновременно в двух местах…
— Киллера в данном случае мог нанять Пастушков, — сказал я.
Адвокат утомленно вздохнул.
— Вы вступили в область догадок, а это занятие неблагодарное. Лучше, чтобы покончить со всем этим, я сообщу вам кое-какую информацию. Опять друзья в милиции подсобили. Пригодится вам, нет ли, не знаю. Все о том же злополучном убийце. Насколько вы помните, погода тогда была дождливая, а почва у дома Пырина вязкая. Следы отпечатываются прекрасно. Там обнаружили множество следов, но некоторые оставлены не Пыриным и не Солонковым. Обувь большого размера, каблук стоптан. Убийца не особо тяжелый, двигается легко, широкой походкой. На месте, где был застрелен Солонков, сплошное месиво, словно там сначала была потасовка. И именно там в грязь оказалась вдавлена пластинка с таблетками радедорма. Есть все основания полагать, что она выпала из кармана убийцы. Во всяком случае, на ней нет отпечатков ни Солонкова, ни Пырина. Убийца, или наркоман, или человек, страдающий расстройством сна.
Я не имел ни малейшего понятия, где искать киллера, большая вероятность, что он уже покойник; меня интересовала дальнейшая судьба Алины Жемчужной, о чем я напрямик спросил Сандлера. Он невозмутимо взглянул в принесенный официантом счет, расплатился за столик и, уже выбравшись на улицу и погружая свое холеное тело в припаркованный у дверей ресторана серебристый «лексус», удовлетворил мое любопытство.
— Не так-то все скоро, господин Галкин. Сначала необходимо проверить каждую мелочь, а уж потом… Во всяком случае, вам дадут знать. Спасибо за сотрудничество, прощайте…
Глава 12. ОБЪЕКТ ВОСХИЩЕНИЯ
Частые удары по голове не проходят бесследно. На подступах к подъезду меня затошнило, и я рванул за ближайший гараж, где, припечатавшись лбом к холодному железу, задергался в рвотных конвульсиях. Полегчало. А может, мне только так показалось. В этот момент я вдруг заметил, что стою одной ногой на плоской коробке из-под «Птичьего молока», которую под тяжестью моего тела уже наполовину засосало в грязь. И тут я вспомнил, что именно за этим гаражом я хоронился перед пальбой в моей квартире, что именно эту коробку вручила мне при последней нашей встрече Зина Куличок и что именно эту коробку я обронил, заснув вчерашним утром на этом месте. Я извлек коробку из чавкающей каши, отер ее о стену гаража и направился домой, неся неожиданную находку в вытянутых руках и воротя в сторону нос от впитавшегося в картон запаха мочи. Вряд ли со стороны я походил на пылкого влюбленного, спешащего на романтическое свидание с дамой сердца.
Квартира была опечатана. Не раздумывая я отодрал всю эту бумажную шелуху с гербовыми печатями и незаконно проник в свои хоромы. Хотел напиться и из ностальгических побуждений набить желудок килькой в томатном соусе, но передумал, не разуваясь, прошел в комнату и вытряхнул на диван содержимое коробки. В ней хранились письма без конвертов, все от Зои Алексеевны Стрелковой, все адресованные Лене Стрелковой, все начинались обращением: Моя дорогая дочкаи заканчивались подписью: Твоя любящая мама. У непосвященных могло сложиться впечатление об идиллии и гармонии, но я знал, что это не так. Напряжение чувствовалось в каждой строчке, каждой фразе. Это не была обычная переписка между родственниками, скорее — какая-то уродливая практика в эпистолярном жанре, когда напыщенность изложения кажется смешной и глупой, а от прочитанного между строк становится жутко: здесь и истерические упреки, и смертельные обиды, и черная горечь, и припозднившееся раскаяние. Это были письма сумасшедшей. И все же я внимательно прочитал их.
Письма отправлялись раз в три-четыре месяца, и по ним я прослеживал течение неизлечимой психической болезни. Зимой все было плохо и беспросветно, и Зоя Алексеевна с садистским злорадством предупреждала дочь, что намерена свести счеты с жизнью, подолгу рассуждая о способах самоубийства; зато к весне погода менялась, и вместе с оживающей природой к жизни возвращалась сама женщина — теперь на нее сходила высшая милость, душу переполняла любовь ко всем людям и божьим тварям.
Иногда писем не было по полгода и больше, но из последующих я узнавал, что Зоя Алексеевна находилась на принудительном излечении в больнице. Оставалось загадкой, как она при страшном диагнозе — шизофрения — умудрилась проработать в школе всю жизнь. Раскинув мозгами, я пришел к выводу, что многолетний педагогический стаж — также плод больного воображения женщины.
Под письмами лежала ретушированная фотооткрытка с изображением знаменитого киноактера, которым восхищались и в которого были влюблены тысячи советских девушек — красавиц, комсомолок и спортсменок. Мужественное, чуть удлиненное лицо с горящим орлиным взором и бронзовым загаром, кого-то неуловимо оно мне напоминало. На обратной стороне — выцветшая от времени надпись фиолетовыми чернилами:
На добрую долгую память моей лучшей институтской подруге Зоечке Стрелковой от Томочки Зайцевой.
Стершаяся дата, а чуть ниже приписка:
Не правда ли, он похож на К. Б.?
Я тупо смотрел в решительное лицо киноактера, вспоминая фильмы с его участием. А потом что-то сместилось в моем сознании, комната закружилась, мебель устроила гонки по вертикали, киногерой мстительно заблеял мне в лицо. Стены учудили танец множества животов, я, облапывая их, добрался до телефона. На нос прищепка, рот обмотан полотенцем. Плету какую-то чушь, пулеметная очередь благодарностей и извинений, спасибо, не за что, перезвоню попозже, зато теперь знаю, что нужный человек дома один и ничто не помешает нашему разговору.
Меня поглощает холодный мрачный подъезд, звук шагов гулко отдается под сводами потолка. Дребезг звонка напоминает работу машинки для сверления зубов. Зябко ежусь. Передергивает. У меня плохие зубы. Почти нет. Из-за этой работы. Сходить к дантисту. Белая крошка, сухость во рту, вязкая слюна, кровавые тампоны. Потом.
