Андерс Рослунд - Возмездие Эдварда Финнигана
Эверт Гренс смотрел в иллюминатор, на облака, такие белые и легкие, когда сквозь них пролетаешь.
Он ни разу не встречал более безликого преступника. Власть. Государство. На этот раз объяснение о психе-одиночке не годится; государство — есть соглашение избирателей, народа.
На обратном пути никто из них не проронил ни слова.
Они слушали музыку через маленькие наушники и листали утренние газеты, лежавшие на столике с момента отлета из Швеции. Гренс, Сундквист, Хермансон старались даже не смотреть друг на друга, боясь, что кому-то захочется поговорить.
Они попрощались в аэропорту Бромма. Эверт Гренс попросил Свена и Хермансон ехать прямо домой, взять отгул на оставшийся день, а потом за выходные попытаться все забыть, провести их с людьми, которые им дороги и близки. Свен проворчал, что как же, возьмешь тут отгул с таким начальником, как Гренс, и они даже сумели немного посмеяться этой шутке, прежде чем он забрался в такси: весь путь от аэродрома до дома в Густавсберге оплачен стокгольмской полицией.
Он давно уже не видел свой дом днем в будни.
Свен позвонил и попросил Аниту вернуться домой немного раньше, а Юнаса остаться дома, а не бросать, как обычно, ранец в прихожей и, схватив коньки, мчаться на каток. Пусть в эту пятницу они хоть чуть-чуть побудут семьей. Вместе. Единственные близкие ему люди, а больше ему никого и не надо.
Но все вышло не больно удачно.
Свен обнял их, еще не успев снять пальто, они сидели за столом в кухне и пили апельсиновый лимонад с булочками с корицей. Они посмотрели последние фотографии, которые Юнас принес из школы, и громко засмеялись, когда Свен достал свои школьные фотографии и они их сравнили. Юнас упал на пол, давясь от смеха, когда понял, что коротышка с длинными светлыми волосами с левого края снимка — это его отец, в том же возрасте, что и он теперь.
Но это не помогло.
Свен чувствовал, как оно подступало с самого утра. Когда они вдоволь насмеялись над мальчишкой, не желавшим стричься, он больше не мог сдерживаться. И расплакался. Слезы текли по щекам, и он не хотел их скрывать.
— Ты что, папа?
Анита смотрела на него. И Юнас тоже.
— Не знаю.
— Что случилось?
— Не могу объяснить.
— Что случилось, папа?
Он посмотрел на Аниту. Как объяснить ребенку то, что и взрослому-то не понять? Она пожала плечами. Она не знала. Но не останавливала его.
— Это из-за одного мальчика. Поэтому я так расстроился. Такое иногда случается, и это ужасно, особенно если у тебя тоже есть сын.
— Какой мальчик?
— Ты его не знаешь. Его папа, может быть, скоро умрет.
— Ты точно знаешь?
— Нет.
— Я не понимаю.
— Он живет в другой стране. Ты знаешь, в США. Там многие считают, что он убил другого человека. И там… там убивают людей, которые совершили убийство.
Юнас снова уселся на табурет и допил остатки сладкой оранжевой газировки. Он смотрел на своего отца, как смотрят дети, когда они чем-то очень недовольны.
— Я не понимаю.
— И я тоже.
— Я не понимаю, кто же их убивает?
Свен Сундквист гордился вопросами сына, выходит, мальчик научился думать самостоятельно, научился задаваться вопросами, вот только разумных ответов на них отчаянно не хватает.
— Государство. Страна. Не могу лучше объяснить.
— А кто решает, что он должен умереть? Ведь кто-то должен принять решение. Так?
— Присяжные. И судья. Ты же знаешь, в суде, ты видел по телевизору.
— Присяжные?
— Да.
— И судья?
— Да.
— А они люди?
— Да. Они люди. Обычные люди.
— Тогда кто же убьет их?
— Их никто не убьет.
— Но раз они решают, что кто-то должен быть убит, значит, они его убивают. И тогда их тоже должны убить. Кто это все сделает, папа? Я не понимаю.
Эверт Гренс прямо из аэропорта Бромма поехал в Крунуберг, в полицейское управление, рядом на заднем сиденье ожидавшего их микроавтобуса примостилась Хермансон. Гренс понятия не имел, что станет делать на работе. Он съел в кабинете обед — две булочки с сыром и упаковка апельсинового сока, купленные в автомате, что стоял в коридоре. Гренс позвонил в санаторий и поговорил с дежурной в приемном покое, та сообщила, что Анни спит, устала после обеда и уснула прямо в кресле-каталке, с ней все в порядке, она чувствует себя хорошо, выглядит умиротворенной, голова склонилась на одно плечо и через дверь слышно легкое похрапывание. Потом Гренс сидел перед кипой текущих уголовных дел, которые неделю пролежали в забвении, полистал парочку: жестокое избиение водителя, показавшего другому водителю средний палец в самый час пик на Хамнгатан, а потом оттуда уехавшего, убийство в Ворберге с помощью чилийского лассо, причем свидетели утверждают, что ничего не видели, и серия допросов через переводчика, который едва отваживался переводить, — все это лежало тут и протухало по мере того, как таяли надежды взять преступников.
Надо бы ему пойти домой. Здесь покоя не найти. Гренс обошел комнату, включил свою музыку. Нет, не пойдет он домой.
Кто-то постучал в дверь.
— Разве я не отправил тебя домой?
Хермансон улыбнулась, услышав его сердитый голос, спросила, можно ли ей войти, и зашла, не дожидаясь ответа.
— Отправил. Но что толку? Не могу я идти домой после такого. Что я с этим дома буду делать? От такого не отделаешься в квартирке, снятой вподнаем.
Хермансон присела на свое обычное место посередине его большого потертого дивана. Она выглядела усталой, ее молодые глаза постарели за это утро.
— Как это?
Она сглотнула, посмотрела в пол, а потом на своего начальника.
— Помнишь теорию Огестама о том, что два процента сидящих в тюрьмах невиновны или осуждены ошибочно?
Красавчик-прокурор. Хорошо, что он отпустил его сегодня.
— Это старая истина.
— Я навела справки у кое-кого из так называемого Department of Rehabilitation and Correction штата Огайо. Только там, в штате Огайо, в Death Row сидят двести девять человек, приговоренных к смерти, и ждут своей казни. Двести восемь мужчин и одна женщина. Если верить этой теории, то четверо из них будут казнены невиновными. Эверт, посмотри на меня, ты понимаешь, что я говорю? Если хоть раз подтвердится, что это правда, что казнят невинного, то, значит, справедливости нет вовсе. Понимаешь?
Гренс посмотрел на нее, как она и просила. Хермансон была взволнована, скорее опечалена, чем сердита, — молоденькая девушка, только-только приступившая к работе. Сколько еще всякого дерьма ей предстоит навидаться, через сколько грязи пройти! Он помахал ей вечерней газетой, которую держал в руке.
— Хочешь, пойдем поедим куда-нибудь вечерком? На представление в «Гамбургер Бёрс»? Сив Мальмквист. Она поет, а посетители едят. Я не видел ее уже тридцать лет.
— Эверт, о чем ты? Я говорю о тех, кому угрожает казнь.
Он перестал размахивать газетой и сел, вдруг почувствовав себя маленьким, ему трудно было смотреть ей в глаза.
— А я говорю о том, что ты вытащила меня на днях на танцы, когда я и не подозревал, как мне это нужно. А теперь я хочу вытащить тебя. Хочу, чтобы ты думала о чем-то другом, а не об этом.
— Ну, не знаю.
Еще раз. Он должен заставить себя повторить это еще раз и смотреть на нее, чтобы видеть, что она слушает.
— Я не приглашал женщин… не знаю… уже очень давно. И не хочу, чтобы ты приняла меня за… ну, ты знаешь… просто приятно ответить приглашением на приглашение. Не более того.
При входе и в гардеробе, где за каждое пальто надо было заплатить двадцать крон, пахло жареным мясом, цветочными духами и едким потом. Эверт Гренс был в том же самом сером костюме, что и на прошлой неделе, он улыбался и пытался чувствовать себя беззаботным и почти счастливым, радость поднималась из живота, разливалась по всему телу, лучилась в глазах. На несколько часов он сможет отвлечься от всего этого дерьма, которое целый день стояло перед глазами, он забудет этих идиотов и унижение, свидетелем которого стал. В обществе умной молодой женщины и Сив Мальмквист, которая вот-вот поднимется на сцену, ему было хорошо, хоть эта проклятая жизнь и подносит сволочные сюрпризы.
Хермансон надела бежевое платье с чем-то блестящим поверху. Она была красива, и Гренс смутился, говоря ей это. Мариана поблагодарила, положила свою руку на его, и он с гордым видом повел ее по большому залу с белыми скатертями и сверкающим фарфором. На его взгляд, в зале было около четырехсот посетителей, может, чуть больше, все ели, разговаривали, выпивали и ждали Сив.
Она ему очень нравилась. Дочь, которой у него никогда не было. Хермансон сумела сделать так, что он почувствовал себя счастливым, нужным, существующим. Эверт не скрывал этого, и она понимала его. Он надеялся, что это не испугает ее.
Их окружали люди, они громко смеялись и заказывали еще вина. Оркестр вдалеке играл какую-то американскую музыку шестидесятых годов. Пожилой господин справа от Хермансон развеселился, отставив в сторону палку, он попытался заигрывать с хорошенькой соседкой. Хермансон улыбнулась: он мил в свои, пожалуй, лет восемьдесят, но вскоре это ей наскучило.
