Наталья Солнцева - Она читала на ночь
Юля решила выбросить все вещи Филиппа. Она связала их в одни огромный узел и велела Ганне вынести его на помойку. Та пришла в ужас, заглянув внутрь и обнаружив там новые костюмы, свитера, брюки, рубашки и обувь хозяина.
– Ну уж нет! – заявила она сама себе. – Этакое добро на мусорку не выкидывают. И как у Юлии Марковны рука поднялась? А когда Филипп Алексеевич вернется, что он станет носить?
Ганна потихоньку сложила вещи и спрятала их в сарае. Авось, пригодятся еще.
Юля ходила по дому как лунатик, ничем не занимаясь, ни к чему не проявляя интереса. Она полностью отрешилась от мира, оказавшегося таким несправедливым.
Разве она не старалась быть верной, порядочной женой, любящей матерью? И где же награда? Что она получила взамен? Филипп ушел от нее. И к кому? К Миленко, которая не блистает ни умом, ни внешностью, ни молодостью, и вообще… не умеет тарелку вымыть как следует. Злость на подругу душила Юлю, лишала ее последних сил. Как Ксения могла? Ведь они росли вместе! Делились самым сокровенным, бросались друг к другу на помощь, встречали вместе праздники, коротали будни… Кому же верить? Или вовсе нет на земле ни дружбы, ни преданности?
Юля разобрала все свои бумаги, все фотографии и уничтожила память о Ксении. Она с наслаждением рвала детские снимки, где они вместе катались на карусели, обнимались, стояли под елкой, шли в школу с одинаковыми ранцами за спиной. Потом пришел черед юности. Вот Ксения рисует картину, вот сидит на скамейке в парке, вот… Клочья фотографий летали по всей комнате подобно дьявольскому конфетти.
– Ненавижу! – твердила Юля. – Ненавижу! Будь ты проклята! Гадина! Тварь!
Ей казалось мало, что фотографии порваны, и она принималась топтать их ногами, с остервенением, с лютостью, которых в себе не подозревала.
Периоды отчаяния сменялись апатией, когда Юля целыми днями лежала на кровати, глядя в потолок и не реагируя на слова Ганны. Потом она все же вставала, нечесаная, полуодетая спускалась вниз, насильно заставляла себя пить чай, что-то жевать.
– Вот и хорошо, – радовалась Ганна. – Вот и славно. Вы поплачьте, Юлия Марковна. Поплачьте…
И Юля начала плакать. Она оплакивала надежды своей юности, чистые и светлые, которым не суждено было сбыться. Она оплакивала свою любовь, которую Филипп не оценил и отбросил, как ненужный хлам. Оплакивала сына, который будет теперь расти без отца. Свою одинокую старость и даже смерть. Все это ей придется пережить без Филиппа.
– А может быть, мне лучше умереть? – спросила она как-то Ганну за завтраком.
– Да вы что?! – возмутилась та. – Господь с вами, Юлия Марковна! Ведь это грех великий… самому себя жизни лишить.
– Почему грех?
Юля забыла, что тоже так считала: самоубийство – глупый и бессмысленный поступок, который совершают люди трусливые и малодушные. А теперь… это выглядело по-другому, сулило избавление от страданий.
– Разве не грех? – увещевала Ганна. – Живой должен жить, а не о смерти думать. Эх, Юлия Марковна, вы же учились, университеты заканчивали, а таких простых вещей не понимаете. У меня вот вовсе мужа не было! Что же, выходит, мне давно пора утопиться или повеситься?
– Это другое.
– Почему? Я тоже женщина и тоже страдала. Сначала в родительском доме, а потом… Да что говорить! – махнула рукой Ганна. – Вам не понять. Вы ведь в хорошей, культурной семье росли, ни пьянства, ни драк, ни безденежья не видели. Вот и жалеете себя. Мало вас жизнь била, потому и стонете. Не укатали вас крутые горки-то!
Юля молча кусала губы. А ведь права, ох как права Ганна! До сих пор в жизни Юли Горячевой не случалось ничего из ряда вон выходящего. Детство у нее было благополучное, сытое и беззаботное, юность вольная и обеспеченная. Она училась в престижном медицинском институте, где ее уважали и любили, потом устроилась на работу… Все шло гладко, как по писаному. Родители мотались по стройкам и помогали единственной дочери, как только могли. Юля фактически была хозяйкой просторной квартиры в центре Киева, ни в чем особо не нуждалась. Роскоши она себе позволить не могла, но все необходимое имела. То, что замуж долго не выходила, – опять же ее вина. Или судьба. Это как посмотреть.
– У меня до Филиппа были женихи, – неожиданно сказала Юля. – Предлагали руку и сердце, но…
– Переборчивая вы, Юлия Марковна, – покачала головой Ганна. – Принца ждали?
– Ждала…
– Вот и дождались!
Юля не собиралась откровенничать ни с кем, а тем более с Ганной. Все получилось само собой.
– Я всем отказывала, – согласилась она. – Студенческие годы пролетели как сон… Начались будни, день за днем, похожие один на другой. Мужчины пытались ухаживать, но как бы нехотя. Замуж звать перестали. Предлагали только постель. Был у меня роман с одним… пациентом. Но кончился ничем. Когда я встретила Филиппа…
Юля заплакала. Такая боль вспыхнула в сердце, что она зажмурилась и сжала зубы.
– Филипп Алексеевич красивый мужчина, – степенно кивала Ганна. – И обходительный.
– Прости, Ганна…
Хозяйка выскочила из-за стола и побежала наверх, в свою спальню. Их с Филиппом спальню… Теперь она спала там одна.
В спальне занавески плотно закрывали окна, широкая кровать была расстелена. Плохо соображая, что делает, Юля подошла к полке с книгами, нашла свадебный альбом, взяла в руки. Здесь Филипп собрал фотографии, запечатлевшие его встречи с будущей женой. Вот он моет машину у речки, вот разводит костер… вот несет Юлю на руках через шаткий мостик… А вот они, обнявшись, стоят в березовой роще, золотой от солнца и осенней листвы. Вот кружатся в вальсе…
– Где это мы? – прошептала Юля. – Не могу вспомнить…
Слезы заливали ее лицо. Лихорадочно вздрагивая, она принялась вытаскивать снимки, бросать их на пол…
– Будь ты проклят! – кричала она. – Будь проклят! Я хочу, чтобы тебя не было в моей жизни. Никогда, никогда не было! Зачем ты появился? Зачем лгал? Зачем обещал любовь? Зачем…
Юля уронила пустой альбом и со стоном опустилась на пол. Ее отчаяние не знало границ. Она желала смерти Филиппу и, когда осознала это, – испугалась.
– Нет, нет, Господи, – шептала она. – Не слушай меня. Это не я… Это говорит мое горе, это кричит моя боль. Прости меня…
Она обливалась слезами и умоляла о прощении. Неизвестно, к кому обращалась Юля: то ли к Филиппу, то ли к милосердному и всемогущему Богу, то ли к сыну, то ли сама к себе… Постепенно ее слезы иссякли, и невыносимая душевная мука сменилась безразличием. Она больше не думала о себе и Филиппе как о едином и неразрывном целом. Душа больше не истекала кровью оттого, что отрывают ее половину, ее лучшую часть. И кровь, и боль, и слезы, и чувства – все отошло в туманные, запредельные дали… утихло, рассеялось…
Ганна внизу прислушивалась к происходящему. Когда наступила тишина, она на цыпочках поднялась по лестнице и прильнула ухом к двери. Ни звука не доносилось из спальни хозяев. Ганна боязливо перекрестилась и приоткрыла дверь…
Юлия Марковна лежала на кровати бледная и безжизненная.
– Матерь божья! – пробормотала Ганна, бросаясь к ней. – Спаси и помилуй…
Наклонившись, она увидела, что хозяйка просто спит.
– Вот и хорошо! Вот и слава богу!
С облегчением вздыхая, Ганна принялась подбирать с полу фотографии и складывать их обратно в альбом.
– Филипп Алексеевич вернется, – шептала она, как заклинание. – Обязательно вернется. Вот увидите! Спите себе, Юлия Марковна, и не тужите… Никуда он от вас не денется.
Сквозь занавески в спальню пробивался солнечный свет, тусклыми полосами ложась на ковер, на стены. Щебетали птицы за окном, ветер шумел в маленьком садике.
Ганне вдруг стало хорошо и спокойно, как в детстве, когда родители уезжали на мельницу и она оставалась на несколько дней во всем доме одна.
Юля счастливо улыбалась во сне. Ей снилось, что Филипп вернулся. Что он стоит в дверях, смущенный и растерянный… и смотрит на нее.
Глава 31
Случилось нечто невероятное, и Фарий не мог постичь сути. Значит, о безопасности на Анте не может быть и речи. До сих пор Фарий считал, что военная база прекрасно защищена. И вот сюрприз!
Он мельком взглянул на Осиан-айо, убеждаясь, что она вполне владеет собой, не растеряна и не напугана.
Лейтар прижал руку ко лбу. Он решил признать Фария своим командиром, так как особого выбора у него не было. Кортиосец считал порядок священным. И этот порядок требовал, чтобы кто-то один был главным.
– Хортис затеял свою собственную игру, – сурово произнес Лейтар. – Он вышел из подчинения и хотел моей смерти. Я виноват перед Аттоком. Я подвел великого правителя Кортиоса, не разглядев предателя. – Лейтар повернулся и встретил взгляд горящих черных глаз Ансон. Тон его смягчился. – Вы спасли меня и помогли избавиться от иссушающей ненависти Хонкона. Теперь я обязан помочь вам.
