Андрей Константинов - Полукровка. Эхо проклятия
Сколько она танцевала, Самсут не помнит, поскольку пришла в себя лишь от восхищенных возгласов.
— А еще кто-то утверждал, что она русская! — по-английски крикнула какая-то девочка-подросток, и танец, став окончательно всеобщим, возобновился с новой силой.
Однако Самсут, внезапно как-то опустошенная, вышла из круга и присела на плетеный стул у раскидистого платана. Старик совсем незаметно оказался рядом и заговорил с ней на прекрасном, утонченном английском: на таком, должно быть, говорили учившиеся в Кембридже до Второй мировой:
— Ты понравилась мне с первого взгляда, джан. Еще там, когда повалилась с детьми на землю. Глупый да малый всегда скажут правду. А правда в том, что ты настоящая. Настоящая с ног до головы. Только, как все мы, с одним недостатком… — Старик говорил тихо и важно, и от его слов и голоса Самсут словно снова впадала в сладкий сон. — Ах, этот роковой недостаток: робость. Мы сами себя не знаем и словно боимся узнать. А ведь мы, джан, один из древнейших культурных народов на земле. У нас великая религия, а когда-то было и великое царство. О, великий город Ани с тысячью церквей! Монархи, в чьих жилах кипела армянская кровь, царствовали в Византии. И когда Европа еще спала в пеленах варварства, у нас уже была великая литература… Не надо стесняться себя, Самсут-джан, — надо быть собой, только собой. Ничего не бойся, ступай, тебя отведут в дом, где тебя ждет покой. А завтра… Завтра мы поговорим с тобой обо всем.
Глава шестнадцатая
Рекламное лицо
В отведенной специально для нее просторной комнате было темно. Не включая света, Самсут на ощупь подошла к огромному окну. Очень скоро ее глаза привыкли к темноте, и тогда она обнаружила, что черный бархат властвует только вокруг виллы, а сзади, на юге, мерцает зарево большого города. Она повернулась туда — и снова застыла почти в священном восторге: высоко над городом золотом вспыхивали на холме мраморные колонны легендарного Акрополя, освещенные лучами прожекторов. Они выглядели словно некий фантастический ковчег, плывущий неизвестно куда, а рядом висел огромный и желтый шар луны. Неужели этот же шар, быть может, видит сейчас и Ваня?..
Тоска по сыну на мгновение сжала сердце Самсут, но в этой тоске не было ни горечи, ни чувства вины — уж если ей выпали в жизни такие приключения, то у него их будет гораздо больше, иначе какой же смысл в торжестве всей этой цивилизации?..
Только сейчас, впервые за все время пребывания в Греции посмотрев на часы, Самсут с удивлением обнаружила, что еще только около десяти вечера. «Наверное, все-таки надо было спуститься, поблагодарить хозяев и обсудить наконец то, что привело ее сюда, в такую даль от России», — запоздало спохватилась она. Самсут скоренько умылась, оделась поскромнее и спустилась вниз, совершенно не представляя, куда пойдет и как будет называть своих гостеприимных хозяев.
Словно первобытный человек, она направилась прямо на свет и действительно вскоре оказалась в комнате, представлявшей собой не то современную гостиную, не то какую-то таверну, с очагом, с тележными колесами, развешанными по стенам, с букетами засушенных цветов в вазах и плетенными вручную половиками на полу. На широком и низком диване, застланном полосатой тканью, полулежала все в том же черном платье Сато, на полу прямо у ее ног примостилась нахохленной птицей Нуник-ханум, а посередине восседал на табурете прямой как струна сам хозяин, который курил неизменную сигару.
Самсут вышла на свет, словно на сцену, и на нее сразу уставились три пары пронзительно-черных глаз.
— Good evening! — осторожно произнесла она по-английски, но ответом ей было глухое молчание. Самсут покраснела, растерялась и повторила уже по-русски: — Добрый вечер.
Но ответа опять не услышала и так и осталась стоять, боясь пройти дальше. Она вспомнила, как Савва учил ее: «У нас принято при встрече говорить друг другу „хэйрэте“, что значит „радуйтесь!“. А на вопрос: „как дела?“ непременно отвечают „миа хара“ — „замечательно“, что буквально переводится как „одна радость“». Однако сейчас произнести все эти слова по-гречески казалось ей каким-то кощунством, и потому она только растерянно молчала.
Наконец, старуха-галка, как растревоженная птица, замахала черными рукавами-крыльями, закивала носатой головой и что-то долго гортанно и возмущенно говорила куда-то в пространство. Сато и Самвел слушали, не пошевелившись, и так же пришлось стоять и Самсут. Старуха была явно недовольна, и ее недовольство разделяли остальные. Потом опять стало тихо, и эта тишина оказалась еще хуже, чем неожиданное возмущение Нуник-ханум.
Однако, вероятно, вид у Самсут был настолько жалким, что Самвел, наконец, сжалился над ней.
— Нуник обижена тем, что ты, армянка, не знаешь даже самых простых слов, с которыми надо войти в дом. Саму Нуник вывезли из Антиохии в пятнадцатом году. Она тогда была всего лишь годовалой малышкой — но она свято чтит заветы и язык предков. А ты?!
И в этих простых справедливых словах было столько веса и какой-то древней исконной истины, что Самсут стало ужасно стыдно за свое полное невежество. Ей вдруг захотелось упасть на колени перед этими стариками и попросить у них прощения. И не только за то, что не знаешь языка, который давно уже следовало бы знать, но хотя бы просто за то, что они есть, и что они хранят вкус и аромат прошлого…
— Да, язык не обух, а люди от него гибнут, — назидательно произнес Самвел и вдруг улыбнулся молодо и ласково. — Ладно, садись и расскажи нам свою историю.
Самсут, сразу же благодарно усевшись на ковер напротив Нуник и Сато, без дополнительных приглашений принялась рассказывать. Она рассказывала долго, честно пытаясь вспомнить всякую мелочь, относящуюся к прабабушке Самсут и бабушке Маро, а Самвел переводил. Ее слушали внимательно и заинтересованно, не прерывая, а словно впитывая каждое слово. Наверное, так слушать умеют только в глухих деревнях и на Востоке, где время течет совсем по другим законам…
Когда Самсут закончила, Нуник неожиданно вспорхнула с дивана и положила на голову гостьи свою сухую, горячую невесомую руку.
— Вай-вай, джан…
И тут плотину словно прорвало — сразу заговорили все трое, будто долго хранимое молчание ужасно наскучило им всем. Теперь настал черед слушать Самсут, хотя она и не понимала ни слова. Обладая хорошим слухом, она воспринимала их беседу как хорошо темперированное музыкальное произведение, где у каждого голоса была своя строго выверенная партия. Основную партию вела Сато, Нуник украшала ее всевозможными изысками, а Самвел придавал всей пьесе какую-то обстоятельную законченность. Мгновениями Самсут казалось, что она все понимает или, по крайней мере, еще усилие — и поймет. «Как хороши, должно быть, были они все трое в юности, — вдруг подумала она. — И как они все любят друг друга…»
В конце концов, беседа стала угасать, как прогоревший и сделавший свое дело костер, и вот — затухла сама собой. Самсут вопросительно перевела взгляд с женщин на Самвела, но по его темному, словно мореный дуб, лицу ничего понять оказалось невозможно. Он в ответ тоже долго и пристально рассматривал ее, но в этом взгляде не было ничего обидного, наоборот, в нем светились доброта, участие и еще что-то, чего Самсут никак не могла определить.
Но вот он оставил табурет и, все такой же прямой, опустился на ковер рядом с Нуник и Самсут.
— Прабабка твоя Самсут Матосовна Тер-Петросян. Но ведь сказать так — значит ничего не сказать. Тер-Петросянов тысячи. Хорошо, тех, кто жил тогда, век назад, в Ване, гораздо меньше, но тоже достаточно. Был Грикор, сын Аветиса, был Гайк, сын Месропа, был Габриэл, сын Чауша, но Матоса среди них не помнит ни Сато, ни Нуник, ни я, грешный. Был один Матос в Диарбекире, но семья его вырезана поголовно, если не считать Аревик, дочери, которую увез на крейсере какой-то американский моряк, спрятав в плетеную корзину с породистыми щенками. Но она всю жизнь прожила в Калифорнии и никогда не говорила ни о каких родственниках в Ване. Константинопольские же родственники, которых упоминала твоя прабабушка, нам неведомы, возможно, у них другая фамилия. Так что… — Самвел виновато развел руками, но, увидев растерянное лицо Самсут, улыбнулся. — Но это ничего не меняет, джан. Ты — наша гостья, моя гостья, и я хочу еще долго видеть твое лицо в моем доме. Тебе будет хорошо здесь, ты многое узнаешь и многое поймешь. А сейчас успокойся, выпей кофе и послушай песню, что споют тебе Сато и Нуник, ибо наш разговор растревожил их старые сердца, а боль прошлых лет все еще жива в их усталых душах. Это — «Армянская колыбельная». Потом иди к себе и представь, что ты в родном доме и тебе никуда не надо спешить.
Старухи сели, едва касаясь головами друг друга, прикрыли глаза коричневыми веками, и полилась тихая песня, от которой даже у не понимающей слов Самсут полились слезы, а внутри поднялось какое-то неведомое грозное чувство.
