Екатерина Лесина - Ошейник Жеводанского зверя
У него просто и ровно, по ниточке, по правилам. Только правила не подходят для жизни. Говорит, что Марат создал Тимура? Но человеку ли человека создать? Настоящего, живого, такого, который... в которого... нет, нельзя признаваться.
– Первое убийство усилило раскол, второе и последующие привели к возникновению конфликта между патологическими желаниями и моральными установками, воплощением которых являлся Тимур, – Лешка увлекся, читая лекцию, не видит, до чего ей противно слушать все это. Не хочет она про моральные установки. Тимур ее любил. Иначе зачем все?
– Поскольку доминирующей личностью являлся Марат, Тимур не мог действовать напрямую, поэтому избрал косвенный путь. Нанял тебя, понадеявшись, что ты будешь достаточно любопытна. Начнешь вопросы задавать. Копать. Привлечешь милицию...
Сначала так и было, но потом изменилось. Ведь изменилось же?
– Он делал все, что мог. Не предотвратить удары, так хотя бы сместить вектор. Посадил тебя у окна, зная, что будет устраивать пожар. Познакомил тебя со старухой, зная, что убьет сиделку. Попросил убраться, надеясь, что отыщешь бумажник. Одного не учел, твоей непробиваемой, алогичной преданности. И того, что без второй своей половины жить не сможет. Открой глаза, Ирунь. Ты ж была пешкой в его игре с самим собой. А квартира и деньги – твоя награда.
– Заткнись! – Она бы ударила, готова была ударить, но вдруг вспомнила окровавленное лицо Блохова и собственный страх – убить.
– Прости. – Лешка опустил взгляд, пряча сочувствие. – Ты... ты, может, все-таки подумаешь? Пока не поздно, пока...
– Нет.
Лешка замолчал, потом бессильно ткнул кулаком в стену.
– Он же ненормальный! Психопат! Посмотри! Да, на портреты эти посмотри. Сто двадцать три человека на счету Шастелей. А сколько на твоем Марате-Тимуре? Не узнаем, правда? А раз не узнаем, то к чему волноваться, всегда можно списать на ошибку, всегда...
– Уходи.
– Ну уж нет. Я тебе одной остаться не позволю. Может, ты тут тоже... свихнешься. Знаешь, раньше верили, что тот, кто убьет оборотня, сам им станет.
– Тогда мне ничего не грозит. Марат покончил с собой.
Жан Шастель смотрел с одобрением, Пьер – с сочувствием. Кажется, они оба не верили, что историю можно переиграть, но Ирочка попробует.
Ребенка назовет Антоном, ей почему-то кажется, что будет мальчик.
Моя супруга твердит о необходимости исповедаться, но разве кто-то из людей в силах отпустить мне этот грех? Нет. Я уйду таким, каков есть, и пусть иной, нечеловечий суд скажет слово свое.
Мы поссорились. Теперь я снова пишу сам, но осталось немного: последняя часть повествования, в каковой я постараюсь поведать о смерти Зверя и о том, что случилось после нее. Вместе с покаянием, с признанием в грехе, терзавшем меня многие годы, с раскрытою тайной, что отравляла и кровь, и желчь, и прочие ликворы тела моего, исчезли многие страхи. Пишу легко, как если бы некто, стоящий одесную, водит моею рукой по бумаге.
Я отнес тело Антуана в горы, в расщелину, в которой мы когда-то прятались, представляя себя то разбойниками, то рыцарями, то воинами Орлеанской девы, защитниками веры и Франции.
Я уложил его на мох, укрыв своим плащом, и, став на колени, молился, пока солнце не перекатилось на другую сторону небосвода. Я руками копал землю, сдирая кожу и плоть, я собирал и сыпал камни, я нарвал незабудок в знак того, что всегда буду помнить об Антуане.
О том Антуане, что, весел и полон надежд, уходил из дома.
О том, которого я знал. И которого любил.
И только когда стемнело, я решился оставить могилу, чтобы вернуться домой, преисполненный твердых намерений раскрыть обман. Однако, прибыв на место, не застал никого, кроме уже знакомого мрачного слуги.
– Де Моранжа желают вас видеть, – сказал он и, окинув насмешливым взглядом, добавил: – Желают сообщить радостное известие. Ваш отец убил Зверя.
Пока мы направлялись, как оказалось, не в Сент-Альбан, принадлежавший графу, но во владения маркиза д’Апше, замок Бески, куда и доставили убитое чудовище, дабы засвидетельствовать смерть и исследовать тело, я осторожно расспрашивал моего провожатого. И тот охотно, видно, желая похвастаться, рассказал.
Итак, 19 июня, маркиз д’Апше приказал устроить в лесу Теназер большую облаву на волков, участвовать в которой собралось более трех сотен человек. Были тут и крестьяне-загонщики, и тенетчики, и борзятники, и выжлятники, и конные, и пешие, и в портшезах.
– Бестолковый народ, – поделился провожатый мнением. – Шуму и потрав больше, чем толку...
Мой отец выбрал место у Сонь-дю-Вер, там он и пробыл первую половину дня, в тишине и спокойствии, в отдалении от прочих охотников. Там он принялся возносить молитвы Господу нашему Иисусу Христу и Пресвятой Деве Марии, ратуя за избавление земель Лангедока от напасти. И, видно, искренней была та молитва, поскольку Зверь вышел из лесной чащи. Вышел и остановился, позволив отцу не только дочитать священные слова, но и спрятать молитвенник. Недвижим он оставался и далее, когда отец схватился за ружье, направив дуло прямо в оскаленную морду.
– Прям на месте и уложил. Знатный стрелок ваш папаша. – Мой провожатый широко перекрестился и, понизив голос, продолжил рассказ: – А зверь-то непростой! Непростой зверь! Логр! Его только освященной пулей и можно было... от прочих-то уходил на раз... а папаша-то сообразил.
Он засмеялся, радуясь разумности отца. Я же думал лишь о том, что Моник, чудовище с виду, на самом деле была лишь инструментом в руках людей. Она – ружье, которое не могло не стрелять в руках стрелка...
Меж тем мы приблизились к месту, каковому было суждено стать последней точкой в этой трагедии. Двор замка Бески полыхал огнями и был полон людей. Они, веселые, хмельные, хоть и не пьяные, спешили поделиться радостью, норовили прикоснуться, хлопнуть по плечу, обнять... они считали меня сыном святого! А я собирался разрушить их иллюзии.
Жан-Франсуа-Шарль де Ла-Молетт, граф Моранжа вышел из тени и распростер объятья.
– Ах, Пьер, как же я рад тебя видеть! Совсем выздоровел, стал как прежде... я рад, действительно рад. – Де Моранжа подмигнул мне и, приобняв, повел, но не к дому, а к неприметному строению, приткнувшемуся у стены. – Ты можешь мне не верить, но я и вправду рад. Не люблю ненужных смертей.
Он смотрел мне в глаза и говорил как с равным.
Как со знающим.
Братья по вере, братья по истине, только я не собирался эту истину сохранять.
– Где он?
– Кто? Твой отец? Или Зверь? Оба в покоях маркиза. Там столько людей, а мы с тобой должны переговорить приватным образом...
– О чем? О том, что вы совершили? О том, что вы, притворяясь благодетелем и спасителем, изуродовали моего брата? Что вырастили Зверя? Убивали? И теперь вы собираетесь уговорить меня молчать? Не выйдет! Я расскажу все! Люди должны знать, потому что... это мерзко! Это отвратительно! Это невозможно!
– Вот именно, невозможно, – спокойно оборвал мою тираду де Моранжа. – Именно поэтому тебе, Пьер, не поверят. Не поверят в том, что касается меня или твоего отца. Антуан... да, ходят слухи, и люди обрадуются, получив от тебя подтверждение. Люди начнут судачить, что твой брат был безумцем, что он виноват в этих смертях. Его имя свяжут с твоим, проклянут все семейство, кроме, пожалуй, моего друга Жана, поскольку именно он, герой, избавил Лангедок от напасти.
Это было несправедливо, и это было правдой. Каждое слово, произнесенное графом, отзывалось в моей душе болью, ибо понимал я: все случится так, как он говорит.
– Готов ли ты, Пьер Шастель, опорочить память брата? Он ведь мертв, я не ошибся? Да, разумный выход.
Нет! Я не должен слушать его, не должен поддаваться.
– Но ты-то жив. Ты готов принять проклятье, которое падет не только на тебя, но и на весь твой род? Ты ведь еще не стар, ты еще можешь жениться, завести детей, а после внуков... хочешь оставить им подобное наследство?
Змей-искуситель, спустившийся к ногам Евы, не был столь убедителен. И дрогнула рука моя, а граф де Моранжа продолжил речь:
– Ты опоздал, Пьер. Теперь, что бы ты ни сделал, куда бы ни направился со своей правдой, ничего не изменится. Пойдешь к королю? Но король верит де Ботерну, а тот еще два года назад победил Жеводанского оборотня. Обратишься в газеты? Они с радостью разнесут рассказ безумца по стране, а после столь же радостно высмеют доводы, ибо я, Пьер, приложу все силы, чтобы опровергнуть сказанное. И ты окажешься либо в каком-нибудь приюте для скорбных разумом, либо в тюрьме среди клеветников...[7]
– Вы... вы сам дьявол!
