Екатерина Лесина - Алмазы Джека Потрошителя
– Она ребенок!
– И ребенком останется, если ты и дальше будешь относиться к ней как…
Хлопает дверь. И порыв ветра расправляет занавески, уже не паруса – белые флаги. Дом сдается на милость хозяина.
– Девочки! Я приехал!
Папин голос срывает Саломею с места. И она бежит, забыв про историю, про разговор, про все на свете.
– Папочка!
От отца пахнет бензином, дымом и земляникой. Он принес целую корзинку земляники! И еще живые кустики, которые Саломея посадит в огороде. Бабушка станет ворчать, что земляника не приживется, но она всегда ворчит.
Вечером родители уедут. Саломея из окна будет смотреть на дорогу, пока небо не почернеет. Она бы и дольше глядела, но бабушка велит идти спать. Саломея подчинится.
– Прочитаешь сказку? – спросит она, забравшись в постель. И бабушка хмыкнет:
– Разбаловали тебя вконец. Но… расскажу. Страшную.
Поскрипывают половицы под креслом. Пушистый плед сползает с колен, ложится на ковер. Ему тоже интересно. Саломее нравятся страшные сказки, но только если конец хороший. Любая сказка должна хорошо заканчиваться.
– Давным-давно… в году тысяча девятьсот восемьдесят восьмом, который многие называли проклятым, потому как три восьмерки – это почти три девятки, недаром еще и единица впереди имеется. Ну да людям только дай повод себя напугать. Так вот, в этом году объявился в городе страшный зверь. Рыскал он по ночам, жертву искал. А находил – запрыгивал на плечи и горло рвал.
– До смерти? – Саломее надо знать точно.
– До смерти. Зверя пытались поймать, только хитрый он был. Проскальзывал сквозь сети, обходил ловушки, а из охотников его вовсе никто не видел…
Бабушкино кресло останавливается, а половицы продолжают скрипеть, как будто идет кто-то. Зверь? Нет, тот зверь давно был. И вообще это – сказка.
– Тогда один охотник, самый умный, спросил себя – почему так? И ответил – потому что зверь этот на самом деле оборотень. Но никто ему не поверил. Кроме его невесты. Ее звали Кэтти.
– Она была красивой?
– Совсем как ты.
Себя Саломея не считает красивой. Рыжая ведь. И в конопушках. А еще уши оттопыриваются и нос большой. Вот у Лики, которая Вронова, нос маленький, волосы белые, и все Лику любят.
– Решила она помочь жениху. Выбрала ночь потемнее и вышла на улицу. А в городе давным-давно никто не решался по ночам гулять, и оттого голоден был зверь. Вышел бы он на след. Напал бы на Кэтти. А охотник, который следом шел, убил бы чудовище. Только вышло все иначе. Шла Кэтти. Шел за ней охотник. И шел за охотником зверь. Выбрал момент и прыгнул на спину…
– И убил?
– Да.
Неправильная сказка. Надо, чтобы наоборот. Так справедливей.
– Тогда-то и увидела Кэтти истинное обличье зверя, что был он не просто человеком, но лучшим другом охотника, таким, которому все-все доверяют. Испугалась она. Убежала из города. И спряталась. До самого конца жизни ждала она, что зверь придет за ней. А он не пришел.
– Умер?
– Нет. Скорее человеком стал. Увидел себя, понял, что натворил. И от горя стал человеком. Насовсем.
– И все?
– Почти. Был у охотника сын. Был сын у зверя. А у них – свои. И у тех – тоже. Кровь – не вода, запомни, деточка. И однажды своего попросит.
Это совсем уж непонятно и неинтересно. Саломея закрывает глаза, ей снится не зверь, а корабль, паруса и земляничные грядки.
Глава 6
Добрые люди
Лера пришла в себя утром. Она открыла глаза и как-то сразу поняла, что находится в больнице. Пахло аптекой и немного – парикмахерской. Из-за двери доносилось шарканье, дребезжание старой каталки, голоса. Наверное, захоти Лера, она бы подслушала чужой разговор.
Не хотела.
Врач пришел в десять. С ним – медсестра. Оба что-то говорили, то с улыбкой, то с преувеличенной серьезностью, но Лера не слышала.
Ребенка больше нет. Он был, а теперь вот нет. Больно.
Ей дали таблеток – Лера выпила. Сделали укол – Лера закрыла глаза, поджидая сон. А открыв, увидела Милославу.
– Кирочка ушел от нас, – сказала она, прижимая руки к груди.
– А что с ним?
– Убили.
Странная она. Зачем пришла со своим горем, когда у Леры собственное имеется? Прокралась в палату, притащила табуретку, приставила к кровати. И сидит, выжидает. Чего?
– А Полина – мерзавка. Она с твоим братцем роман крутила, представляешь? Старая карга. А он – мальчик хорошенький. Я снимки видела. Кирочка снимки сделал. Он у меня любил фотографировать.
Ей к лицу черное платье, оно даже не черное – темно-лиловое, со строгим воротом и узкими рукавами. Новое совсем. Нарядное.
– Из-за фотографий, поганка этакая… Кирочку моего… пусть ее посадят… ты же скажешь, какая она?
– Кто?
– Полина! – взвизгнула Милослава. – Ты дашь показания?
– О чем?
– О том, что она – тварь! И убийца! Или думаешь, я не знаю про ваш маленький секрет? – Милослава наклоняется к постели. Со стороны жест невинен – подушку поправляет женщина, – но Лера видит перекошенное злобой лицо.
– Я знаю, милочка, как вы стариков убивали.
– Я не…
– Не замешана? О да, она никогда дважды одного и того же человека не использовала. Береглась.
– Вы бредите.
Наверное, следовало бы разозлиться или испугаться, но Лере было все равно. Внутри нее пустота.
– Я не брежу. Вы убийцы. Обе. Только она сядет, а ты – спасешься. Если будешь слушать меня. Я хочу тебе помочь. – Тон Милославы изменился. – Ты же не виновата, что она – тварь. Ты-то хорошая, добрая девушка… я знаю.
– Это ты меня отравила? Конечно. Ты же с травками возишься. И решила избавиться… от меня и от Андрюши. От меня и…
Не плакать.
– Глупости. Конечно, нет! Чем вы мне помешали? Живите как живется. Я бы только порадовалась за вас. А вот Полинка… она ведь медсестра. Она знает, что нужно дать, чтобы притравить, да не до смерти. Или это Андрюшка? Ты ему не нужна. Попользовался и бросил. А как мешать стала…
– Убирайтесь, – прошептала Лера.
– Я заплачу́. Столько, сколько скажешь!
Деньги-деньги-дребеденьги. Смешная песенка о жадном мальчике. Она сама была как тот мальчик. Собирала, собирала… собрала. И что дальше? Внутри-то пусто. И никакие деньги не способны это исправить.
Полину арестовали. У нее с Ванькой роман… Ваня ничего не говорил. Он и не обязан, но все равно обидно. Получается, что Лере нечего делать в его жизни. А она хотела помочь.
Ложь. Хотела – помогла бы. Не по мелочи, а серьезно. Предложила бы переехать… оплатила бы обучение… а она все собирала и собирала. И зачем ей столько? Чтобы сбежать на край света. К пальмам и морю. К домику с соломенной крышей.
Ты да я, да мы с тобой… Нету «нас». Разорвалась единственная связующая ниточка, и теперь Лера – сама по себе. Точнее, есть она и ее деньги. Много… глупо.
Она вытянула иглу из вены и согнула руку в локте. Села. Спустила ноги на пол. Поднялась. Все кружится-вертится, идет колесом… Надо уходить. Одежды вот нет, на Лере – больничная рубашка. А в шкафчике висит халат в оранжевых кружочках. В таком не уйти.
Позвонить бы…
Ванька приедет. Или нет? Полину ведь арестовали.
Тогда кому?
Никому. Она, Лера, никому-то не нужна. И о помощи просить некого. Разве что Саломею, но ее номера Лера не помнила. Она заплакала и села на пол.
Пакет стоял под стулом. Большой. Тяжелый. И внутри что-то объемное. Свитер. Майка. Джинсы, скрученные в тугой ком. Носки. И даже кроссовки в отдельном пакетике.
Милослава хотела забрать Леру? Нехорошо получилось.
Лера переодевалась так быстро, как только могла. Благо в палату не заглядывали, да и вовсе никто не обратил внимания, когда Лера вышла в коридор. А потом из коридора. Каждый шаг давался с трудом, недавняя слабость нарастала, но Лера не позволяла себе отдыхать.
Держаться за стеночку.
Идти.
До двери. Из двери. Вниз по лестнице. И снова дверь на тугой пружине. Открывать приходится, наваливаясь всем телом. А снаружи зима. И ноябрь рассыпал серебро первого снега.
До ограды метров сто. Дойдет ли? Дойдет. На холоде слабость отступила. И тело стало более послушным. Люди проходят мимо. Спешат. Поднимают воротники, горбятся, запахивая пальто и куртки, торопятся попасть куда-нибудь, где тепло и нет такого ветра. А вот Лере некуда идти.
Машина ждет за воротами. Милослава не спешит на помощь, просто стоит. Пальто ее распахнуто, и ветер трогает темное платье.
– Мне ничего от тебя не надо, – говорит Лера.
– Как скажешь. Но хотя бы до дома позволь подвезти?
К утру полегчало. Били аккуратно. С расчетом. Надо бы порадоваться – кости целы, а шкура заживет, чай, не в первый раз. Радоваться не выходило. И спать тоже.
Илья лежал на полу – так удобнее – и слушал темноту.
Рядом на диванчике сопела Саломея. Вдох и выдох, движение глазных яблок под веками. И нервно вздрагивающие пальчики. Что ей снится?
