Матвей Ройзман - Дело № 306. Волк. Вор-невидимка
Стенные часы стали рассыпать по комнате звонкие серебряные монеты. Старик поглядел на циферблат и ахнул: стрелки показывали без четверти девять.
— В десять я должен спать, как сурок, — сказал он. — Заходите в другой раз! — Он протянул мне руку. — Прощения просим…
Утром я проявил и отпечатал снимки и поехал в редакцию. Там я быстро получил бумажку в Научно-исследовательский институт милиции с просьбой редакции произвести экспертизу фотографий несгораемого шкафа и его замка. На следующий день я уже знал, что царапины сделаны стамеской со сломанным правым уголком.
Я стал рассуждать. Стамески есть у шестнадцати учеников и у самого мастера. Среди них нетрудно обнаружить несколько штук со сломанным уголком и выяснить, кто из их владельцев оцарапал шкаф. Но если бы один из учеников мастера или его сын двигали тугую крышечку замка, то они, заранее зная ее свойство, действовали бы пальцем или деревянной ручкой стамески. Значит, крышку пытался сдвинуть чужой человек, которому было неизвестно, что она туго ходит. Он мог схватить с любого рабочего стола стамеску и пустить ее в ход. В спешке стамеска сорвалась и грубо оцарапала краску несгораемого шкафа над замком. В подсобной комнате маленькое окно, пятнадцативаттная электрическая лампочка, поэтому сперва никто не заметил царапин. Когда же старик увидел их и стал волноваться, царапины затерли красным лаком. Кстати, бутылочка стоит на подоконнике. Возможно, что сделали это ученики, видя, как Андрей Яковлевич нервничает.
Но кто же этот «чужой»? Им может быть любой, переступивший порог мастерской заказчик, а таких только за один месяц бывает двадцать-тридцать человек! Разумеется, я могу присмотреться к близким людям мастера, к его ученикам, родным. Для большего нужен целый отряд опытных сыщиков.
Но вообще, что же получается, вдруг спохватываюсь я. Редакция направила меня к Золотницкому по зову его письма: он просит поддержки и помощи. Газета поручает мне написать развернутый очерк о замечательном скрипичном мастере, о его искусстве, о необходимости большего внимания к нуждам его уникальной мастерской. А я почему-то прежде всего ввязываюсь в расследование какого-то сомнительного покушения на кражу, вхожу в роль доморощенного Шерлока Холмса… Воистину «сыщицкий азарт», как сказала Вера Ивановна! Нет, надо снова посоветоваться с ней. И я сразу отправляюсь в редакцию.
Секретарь отдела Алла, дымя сигаретой, сообщила мне, что Вера Ивановна вчера отбыла в командировку. Во время нашего разговора в комнату вошел посетитель. Услышав мою фамилию, он подошел и представился:
— Архитектор Савватеев Георгий Георгиевич… Заочно мы знакомы.
Слегка наклонив голову набок, он пожал мне руку. Это был высокий худой человек с умным лицом и тронутыми сединой волосами. В его больших карих глазах будто сверкнули веселые искорки: он умел смеяться глазами. Савватеев был подчеркнуто элегантен: одет в превосходно сшитый стального цвета костюм, из кармашка пиджака выглядывали концы платочка, складки брюк были так заутюжены, что напоминали ножи.
Мы вместе вышли из редакции.
— Я слышал, что вы изволили нанести визит Андрею Яковлевичу, — начал Савватеев. — У мастера была тяжелая жизнь, от этого у него и жесткий характер, и нелюдимость. У меня есть приятель — кинорежиссер Роман Осипович Разумов. Он уже сделал несколько кинопортретов мастеров советского искусства, а недавно принялся за Андрея Яковлевича. Уговаривает его больше, чем снимает…
— Вероятно, старик стесняется? — предположил я.
— Нет! — воскликнул Георгий Георгиевич. — Ведь Разумов снимает его за работой, а Андрей Яковлевич весьма неравнодушен к славе. Не к личной славе, а к славе своего дела, которое он фанатически любит. Скрипичный мастер совмещает в своем лице архитектора и столяра, скульптора и акустика, конструктора и художника. Кинопортрет может получиться очень интересный. Но в эти дни Золотницкий почему-то капризничает, не в духе…
— По-моему, у старика просто неуживчивый характер, — сказал я. — Все же мне хочется еще раз потолковать с ним и с его учениками.
Савватеев сообщил, что завтра, в понедельник, мастер отпускает своих учеников на экскурсии: в музеи, усадьбы, дома, связанные с творчеством крупных композиторов. Он часто их отпускает: тесно в комнатках мастерской, когда все собираются. И вообще в последнее время он предпочитает оставаться в одиночестве.
Я понял: под благовидным предлогом Андрей Яковлевич удаляет своих учеников. Но разве ему есть что скрывать? Архитектор объяснил, что каждый скрипичный мастер имеет немало производственных секретов. Я вспомнил, как Золотницкий уверял меня, что у него нет никаких секретов.
— Если так, попросите-ка у него пузыречек с протравой или с лаком. Даст он вам — держите карман шире!
Тут Савватеев стал рассказывать о достоинствах скрипок Золотницкого: «Анны», «Жаворонка» и особенно «Родины».
— Этому инструменту суждено прозвучать на весь мир! — сказал он уверенно.
Я удивился, как можно судить о достоинствах «Родины», когда она еще не готова? Архитектор усмехнулся.
— Я слышал «Анну», конечно белую, в двух вариантах, «Жаворонка» — уже отделанного полностью. Белая «Родина» звучала передо мной в первом варианте. Потом второй вариант этой скрипки демонстрировал сын мастера Михаил. Слушали: я, Разумов и сотрудник журнала «Советская музыка». Он заказал мне статью. Честно скажу: все считали, что скрипка закончена, но Андрей Яковлевич не согласился с нами. В третий раз разобрал «Родину» и решил еще поработать над нижней декой.
— Почему только над нижней?
— Дом стоит на фундаменте. А фундамент скрипки, — ее основа, — нижняя дека. Она делается из особого, так называемого фигурного клена, и расчетные таблички для нее можно сравнить по сложности с таблицей логарифмов!
— Что же это за таблички?
— Нижняя дека не имеет ни одного местечка, равного по толщине другому. От размера этих толщинок в миллиметрах в огромной степени зависит характер звучания скрипки. Представьте себе, — Георгий Георгиевич вдруг остановился, — мастер составил новые таблички толщинок и, смотря на них, в третий раз снимает рубаночком стружку, может быть равную какой-нибудь доле миллиметра. Это сверхъювелирная работа! — В голосе Савватеева прозвучало благоговение перед стариком мастером. — Короче говоря, я верю, что Андрей Яковлевич вместе со своим сыном создадут скрипку лучшую, чем Страдивари в расцвете своих творческих сил!
Я было хотел спросить, почему над скрипкой нужна совместная работа отца и сына Золотницких, но Георгий Георгиевич стал прощаться.
— Вы собираетесь писать очерк о скрипичном мастере? — спросил он.
— Обязательно!
— В среду начнется конкурс смычковых инструментов, — сообщил он. — Я член жюри. — И, достав пригласительный билет на два лица, дал его мне. — Весьма советую послушать… Запишите мой телефон. Буду рад поговорить с вами о скрипках.
Он пожал мне руку и быстро зашагал по переулку, А я медленно шел, думая, что с удовольствием напишу очерк о мастере и скрипках, сдам ответственному секретарю редакции, а заниматься поисками мифических преступников, якобы покушающихся на «секреты» мастера, решительно не буду. Все это выдумки, стариковская мнительность…
Я НАЧИНАЮ ПОДОЗРЕВАТЬ СКРИПАЧА
За ночь декабрьская метель залепила снегом окна, витрины, тротуары. На улицах дворничихи в белых фартуках, с бляхами на груди, орудовали скребками. На рынках торговали пахнущими оттаявшей смолой ярко-зелеными елками, в магазинах — цветными елочными бусами, гирляндами лампочек, блестящими игрушками, красноносыми дедами-морозами.
Придя в Консерваторию, на конкурс смычковых инструментов, я заметил в вестибюле одиноко стоящую женщину в голубоватой беличьей шубке. Она повернулась. И я узнал Любу, которая, как выяснилось, ждала мужа.
Мы прошли в тихо гудящий зал. И нам дали по анкетке для отметок качества соревнующихся инструментов. Мы уселись в двенадцатом ряду, неподалеку от покрытого зеленым сукном длинного стола членов жюри — видных композиторов и музыкантов. Здесь уже находился Савватеев. Он приветливо помахал мне рукой.
Теперь я хорошо разглядел Любу. Это была очень яркая женщина лет тридцати двух: задорное лицо, большие синие глаза, огненные волосы… К этим краскам очень шло платье — по черному шелку вытканы белые цветы черемухи. Казалось, они испускают едва уловимый аромат.
С фронтона эстрады смотрел на нас увековеченный в барельефе основатель Московской консерватории Николай Рубинштейн. На большой эстраде стояли высокие серые ширмы, а над ними, в глубине, обрамленные в тяжелый коричневый дуб рвались высоко ввысь матово-серебряные трубы органа.
