Александра Маринина - Обратная сила. Том 3. 1983–1997
В спальню перенесли телевизор и вместе смотрели «Куклы», фильмы, передачи Раздинского и Вульфа. Александр Иванович сам для себя постановил, что Люсенька ни одной минуты, ни одной секунды не останется в одиночестве. Если нужно было выйти на кухню или в туалет, он продолжал громко разговаривать с женой, чтобы она слышала его голос и знала: она не одна, ее не бросили. Уйти из дома Орлов позволял себе только тогда, когда кто-нибудь приходил, чтобы сменить его. Чаще всего это бывала Вера. Борис навещал мать, когда бывал в Москве. Первые несколько месяцев то и дело забегала Алла, потом ее визиты сделались все реже, а весной 1995 года она смущенно заявила:
– Саша, я уезжаю.
Орлов сперва не понял. Ну, уезжает, и что в этом нового? Она и так постоянно ездит туда-сюда.
– Я насовсем уезжаю. В Турцию, – пояснила Алла. – Выхожу замуж.
– За кого? – опешил он.
– За вдовца с маленькими дочками. Он азербайджанец, их сейчас много в Турцию переехало, язык-то практически один и тот же. Его жена умерла, девочкам нужна мать, а дому – хозяйка. Я согласилась.
– Что значит – согласилась? – удивился Александр Иванович. – Ты его любишь или нет?
– Ой, Саша, ну конечно же, нет. Какая может быть любовь, ты что? Это обычный договор. Я воспитываю детей и содержу дом, он содержит и обеспечивает меня. Но это будет хоть какая-то жизнь, не то что здесь… Я устала, Саша, я не могу больше ездить с этими огромными сумками, ночевать на таможнях, скрючившись в машине, все время трястись от страха, что кинут, отберут, ограбят, сожгут… Не могу больше. Мишке я все равно не нужна, вижу его хорошо если один раз в три месяца. Оставлю ему квартиру и уеду, пусть живет, как хочет.
– Но…
Он смотрел на дочь, постаревшую и измотанную годами «челночного» бизнеса и торговли на вещевом рынке, и ему казалось, что все происходящее нереально.
– Что – но? – насмешливо спросила Алла. – Мне пятьдесят три года, и тебе кажется, что в этом возрасте невозможно выйти замуж? Что я старая и никому не нужна?
Орлов откашлялся. Именно это он и думал, но не признаваться же.
– Сколько лет твоему жениху?
– Не беспокойся, тут все в порядке, никаких молоденьких альфонсов. Он старше меня на два года.
– И такие маленькие дети? – усомнился он.
– Это был второй брак. С первой женой он развелся, это было еще в Баку, потом женился на молодой девушке, она родила четверых девочек и умерла. У него свой бизнес, он торгует ювелиркой и кожей, все налажено.
– И такой выгодный жених не смог найти себе жену в Турции?
Алла пожала плечами.
– Наверное, мог. Но он хочет семью, основанную на понятных ему принципах, и жену, воспитанную в той же правовой культуре и в той же системе ценностей, что и он сам. Это его слова.
Орлов помолчал. Ну что ж…
– Ты сама скажешь Люсеньке? – спросил он.
– Конечно, – кивнула Алла. – Вот она проснется – и я с ней посижу, все ей расскажу. Ты сходи пройдись, Саша, проветрись. И знаешь, я хотела сказать…. Ну, в общем, я устала бояться за Мишку. Все эти его сомнительные занятия, маргинальные дружки… Я от любого телефонного звонка вздрагиваю: мне все время кажется, что это звонят из милиции, чтобы пригласить в морг на опознание. Иногда я думаю: лучше бы уж его посадили, я бы хоть меньше беспокоилась. Так вот, я подумала, что если в Турции у меня все сложится более или менее нормально, Мишка приедет в гости, увидит, что можно хорошо жить и без всякого этого криминала, и переедет к нам. Муж даст ему работу в одном из своих магазинов, потом, если Мишка себя хорошо покажет, может быть, и в партнеры возьмет. И все как-то наладится. Как ты думаешь, это возможно?
Такая идиллическая картина представлялась Александру Ивановичу поистине сказочной, а в сказки он не верил. Но если Алла верит – пусть. Люсенька всегда говорила: нельзя лишать человека надежды.
– Не страшно уезжать? – негромко проговорил он. – Все-таки ты выросла в этой стране, а там все чужое.
– Ну и пусть. Мне, видимо, так на роду написано. Я родилась в эвакуации, а не там, где выросли и жили мои родители, потом отцу… – Она запнулась и тут же поправилась: – Горлицыну предложили хорошую должность в другом городе в хорошей больнице, и они не стали после войны возвращаться в Полтаву, да и родных у мамы там не осталось. Мы переехали в Куйбышев. Потом я вышла замуж за Андрея и снова переехала, уже в Иркутск. Потом мы оказались в Москве. Где мой дом? Где мои корни? Я не знаю. Так какая теперь разница, где я доживу свой век?
Орлов так и не смог определить, сколько в словах дочери было горечи и сколько – безразличия.
– Когда ты уезжаешь?
– В конце мая, самое позднее – в начале июня. Надо документы оформить на рыночное место, продать повыгоднее.
– Значит, на День Победы ты будешь еще здесь? В этом году юбилейные торжества, много мероприятий, я почти от всех отказался, но есть такие, на которые не пойти нельзя. Ты сможешь мне помочь с Люсенькой? Побудешь с ней?
– Конечно! Даже не сомневайся, – заверила его дочь, – я буду сидеть здесь, сколько надо.
– Хорошо. – Он встал, вышел в прихожую и начал обуваться. – Тогда я пойду прогуляюсь, куплю нам чего-нибудь вкусненького к чаю.
Маршрут его прогулок теперь всегда был одним и тем же: именно по этим улицам и бульварам они гуляли с Люсей, пока она была здорова. Он шагал и мысленно продолжал разговаривать с женой, каялся в своих грехах и просил за них прощения. Все эти слова он произносил и мысленно, когда был один, и вслух, когда сидел у постели Людмилы Анатольевны, повторял снова и снова, как будто внутри вскрылся нарыв и с каждым словом наружу вытекал зловонный омерзительный гной.
– Знаешь, милая, я вот смотрю на нынешних девятнадцатилетних ребят и понимаю, что они еще совсем дети. А ведь нам с Саней тогда было по девятнадцать. Совсем пацаны. Конечно, мы сами себе казались уже взрослыми, мужиками, бойцами. А на самом-то деле… Двое насмерть перепуганных мальчишек, оказавшихся в лесу, без поддержки, без надежды, один из них – со смертельным ранением. Разве можно было от нас ждать разумных и правильных решений? Сначала была только одна мысль: как спасти Саньку. Потом, когда я понял, что его уже не спасти, на место этой мысли пришла другая: как облегчить его страдания. И только после его смерти я стал думать о том, как выжить самому. Удивительно, что я вообще в состоянии был хоть о чем-то думать. В тот момент Санькино предложение воспользоваться его документами и поменять имя показалось мне единственно правильным, спасительным. Я хотел выжить и воевать, защищать Родину, бить врага. Если бы я попал в плен, у меня как у русского был бы шанс на побег, а как у еврея у меня ни одного шанса не было бы. Это ведь только потом я понял, что у бежавших из плена жизнь оказывалась ужасной, они подпадали под подозрение и проходили бесчисленные проверки, им не верили и априори считали завербованными немецкими агентами, их отправляли в штрафбаты или даже в лагеря, а то и расстреливали без суда и следствия. Но в тот момент такое даже в голову не могло прийти. У меня были только три варианта: «дойти до наших», «плен и побег» или «плен и немедленный расстрел». И вот сейчас я оглядываюсь на себя, тогдашнего, и понимаю, что никак иначе поступить не мог.
Он просил прощения за многолетний обман, за Бориса, за Татьяну, за внучку, за инсульт Людмилы Анатольевны.
– Если бы я не лгал и не выдавал себя за Орлова, если бы сказал правду Верочке, она предупредила бы детей, и они, возможно, приняли бы какие-то другие решения. В любом случае болезнь Лисика не оказалась бы такой неожиданностью для них, они были бы готовы, и, как знать, может быть, у Борьки все сложилось бы иначе с бизнесом, и не было бы этой ужасной истории с пирамидой, и Танюшка не ушла бы в депрессию… И у тебя не было бы инсульта. Я во всем виноват, только я один. И нет мне прощения, – твердил Александр Иванович, глядя в глаза жены.
И те же самые слова он вновь и вновь произносил мысленно, вышагивая по бульвару среди едва покрывающихся нежной весенней зеленью деревьев. «Я остаюсь в одиночестве, – думал он. – Борька со мной не разговаривает, Алла уезжает, Люсенька не может говорить, Танюшка вообще почти рот не открывает, Вере не до меня. Остались только друзья, приятели и коллеги. Да, их много, но ведь они не знают правды обо мне, и с ними все снова получится ложью, притворством, маской. Может быть, было бы лучше, если бы я промолчал и ни в чем не признался? Лисику это не помогло бы, конечно, но отношения с сыном я бы сохранил. И как знать: если бы он не отвернулся от меня и продолжал рассказывать о своих делах, я бы помог советом, подсказал бы что-нибудь, в чем-то поддержал, от чего-то отговорил. И все было бы иначе…»
* * *Два года и три месяца круглосуточного ухода за парализованной женой и беспрерывного круговорота мыслей о собственной вине.
Людмила Анатольевна скончалась ночью от инфаркта. Когда медики назвали причину смерти, Александр Иванович ушам своим не поверил:
