Зигмунт Милошевский - Доля правды
— И? — Очень интересно, подумал Шацкий, но ему это никоим образом не помогает.
— И вот тебе два обличья еврейской мести тех времен. С одной стороны израильские чиновники, выслеживающие эсэсовцев в аргентинских виллах, а с другой — навязчивая идея удовлетворить низкий инстинкт мести. Низкий, но в каком-то смысле понятный. Представь себе: возвращаешься в свою деревню, а в твоем доме обосновался шмальцовник[131], тот, кто на тебя донес, из-за кого вся твоя семья погибла в концлагере. Жена, дети. Ты бы сдержался? Простил? Полюбил бы как себя самого?
Шацкий молчал. Ответить на этот вопрос он не мог, как не смог бы любой человек, который не стоял перед таким выбором.
— У тебя есть семья? — спросил раввин.
— Есть. Была. До недавнего времени.
Мачеевский внимательно поглядел на него.
— Тогда ты, пожалуй, лучше меня можешь представить себе подобные чувства. Для меня же это абстракция, чисто академические рассуждения. «Мы знаем себя настолько, насколько нас подвергли испытанию».
— Талмуд?
— Нет, Шимборская[132]. Мудрость хорошо черпать из разных источников. Это цитата из стихотворения о женщине, обычной учительнице, которая погибла, спасая четверых детей из пожара. Я люблю это стихотворение и эту цитату, люблю стоящую за этими словами убежденность: мы никогда не знаем, сколько в нас добра. Я смотрел документальный фильм об одном еврее, который едет в Польшу искать свои корни и среди всех этих разбитых надгробий и превращенных в мастерские синагог разыскивает крестьянскую семью, которая спасла его отца. Потом, уже в Израиле, он спрашивает своего родителя, почему он этим полякам ни разу в жизни не прислал хотя бы открытки. И получает ответ: да как же за такое отблагодаришь? А если б поменять ситуацию, спрашивает сын, ты бы сделал то же самое? И старичок тихонько отвечает: нет, нипочем.
— Ты говоришь, как антисемит.
— Нет, я говорю как человек, который знает, что большая история складывается из малых, и каждая из них не похожа ни на какую другую. Потому что этот старик еврей в обратной ситуации, скорее всего, как он сам утверждает, ничего бы и не сделал, а, может, тоже носил бы кашу в сарай, зная, что в любую минуту могут расстрелять всю его семью. «Мы знаем себя настолько, насколько нас подвергли испытанию».
Мачеевский долил себе вина.
— Мне известны сотни таких историй, — сказал он, садясь в кресло напротив Шацкого. — Ты наверняка знаешь, как оно выглядит с польской стороны, все эти бритоголовые и так далее. А как выглядит с нашей, знаешь?
Шацкий помотал головой, его, конечно, интересовало продолжение, но не так сильно. Он чувствовал, что время утекает. А ему еще нужно что-то узнать и как можно скорее возвращаться к работе.
— А вот как: приезжает экскурсия молодежи из Израиля в концлагерь в Майданеке и привозит с собой собственную охрану. Но прежде чем погрузиться в автобус в варшавском аэропорту «Окенче» она должна выслушать лекцию о том, как себя вести в случае антисемитских выходок. Я воспитывался в Израиле и был на такой экскурсии, она главным образом состоит в том, чтобы поразить молодых людей информацией о Шоа[133]. — Мачеевский произнес это слово с горловым протяжным звуком, и Шацкий только сейчас понял, что эта странная, прерывистая мелодия, какую он с самого начала слышал в его беглом польском, была, по-видимому, отголоском иврита. — Но не только. В той же мере в ней присутствует тема вездесущего антисемитизма, которая возбуждает в молодежи подозрительность, ксенофобию и жажду расплаты. Вот уж и впрямь в развитии национального самосознания на трупах мы опередили поляков.
Шацкий расхохотался, хоть разговор касался серьезной темы.
— А за это я выпью, потому как, будь это правда, — он выдержал паузу, — вам удалось невозможное.
Сдвинули бокалы.
— Тебе что-нибудь говорит аббревиатура KWP? — спросил прокурор, переводя разговор на интересующие его темы. Он собирался довести его до конца.
— Воеводское управление полиции?
— А о Конспиративном войске польском слыхал?
— Слыхал когда-то, что-то вроде WiN[134] или NSZ?[135]
— Да, принадлежали к «проклятым солдатам».
Раввин вздохнул и посмотрел в темное окно. Он стоял, как бы позируя для фотосессии, в которой спортсмены уподобляются мыслителям.
— Почему спрашиваешь?
— Разные улики наводят нас на мысль, что нынешние события могут быть с ним связаны. Тебе это о чем-нибудь говорит?
— Еще одна щекотливая тема. «Проклятые» воевали с коммунистами, некоторые вплоть до пятидесятых годов. Я читал о них, их история обросла массой легенд, и, как это обычно бывает в Польше, нет ни одной правды посредине. — Раввин неожиданно рассмеялся. — Отклонившись от темы: я обожаю эту вашу черту, когда вы из одной крайности впадаете в другую, из эйфории — в чернейшую депрессию, из большой любви — в слепую ненависть. У поляков никогда ничего не бывает нормально. Порой человека кондрашка может хватить, но я все равно это люблю и стараюсь спокойно относиться к подобным проявлениям польского характера. Ладно, важно другое: о вашем антикоммунистическом партизанском движении тоже говорится по-разному. Для одних — это герои без страха и упрека, для других — дебоширы, ищущие повода для скандала и драки, для третьих — кровожадные погромщики.
— Бывали такие случаи?
— Если по-честному, у меня таких сведений нет. Помни, что это были отряды скорее правого толка, левые в большей или меньшей степени верили новой власти. А эти были из довоенных национал-демократов с антисемитским настроем. Но надо помнить и то, что со времен Катастрофы каждая деятельность, направленная против еврея, представлялась как проявление антисемитизма, что необязательно было правдой. «Проклятые» боролись с государственным аппаратом, с его чиновниками, и жертвой становились евреи, поскольку немало их сидело в аппарате госбезопасности.
— А я-то думал, что это антисемитское вранье.
— Антисемитскими могут быть толкования фактов, но не факты сами по себе. Весьма сожалею, но должен признаться, что до середины пятидесятых среди функционеров в Министерстве безопасности евреи составляли свыше одной трети — это не слишком светлая страница нашей истории. Таковы факты, и нет в них ничего антисемитского. А вот представление этих фактов как направленного против Польши еврейского заговора — это совсем другое дело. Хотя бы потому, что в большинстве своем это были обычные коммунисты, еврейским у них было только происхождение.
Шацкий упорядочивал в голове добытую информацию. Версия, с которой он сюда приехал, обрастала плотью.
— Почему так много?
Мачеевский развел руками.
— Потому что любая другая, не немецкая, власть казалась им хорошей. Потому что еще до войны коммунистическая идеология для еврейской бедноты была привлекательна. Потому что власть по своей природе предпочитала космополитических евреев недружелюбным россиянам и патриотически настроенным полякам. Потому что в разговорах об антисемитизме поляков столько же правды, сколько и в антиполонизме евреев. — Раввин прервался и грустно запел: — «Мне хотелось быть кем-то, так как я еврей, а когда еврей не был кем-то, он тогда был никем» [136].
— Потому что для некоторых это была возможность отомстить соседям, — добавил Шацкий.
— Правильно. Искать виноватых — самый простой способ помочь себе разобраться с травмой. Если покажешь пальцем на того, кто тебя обидел, сразу становится легче. Немцев не стало, только поляки да коммунисты, нашептывающие, дескать, национал-демократические банды устраивают погромы. Неслучайно в департамент по борьбе с так называемым бандитизмом посылали коммунистов еврейского происхождения, метод натравливания одних на других всегда себя оправдывает.
Шацкий, не веря своим ушам, чутко вслушивался.
— Не ожидал я услышать такое.
— Понятно, что не ожидал, ты, как любой образованный поляк, немного закомплексован. Ты боишься, что если что-нибудь пискнешь, то тебе сразу припомнят Кельце и Едвабне[137]. Поэтому, к сожалению, ты, как и весь остальной мир, не можешь дать правильную оценку событиям. Сам я — верующий еврей и патриот, но считаю политику Израиля вредной. Вместо того чтобы быть лидером в нашем регионе, мы являем собой неприступную крепость, населенную параноиками с синдромом осады, раздувающими антагонизм между ненавидящими нас народами. Конечно, их представляют как террористов и пособников Гитлера. Впрочем, не знаю, слушал ли ты сегодня радио, сегодня ведь День памяти о Катастрофе, и наш вице-премьер, будучи в Освенциме, использует это событие, чтобы сравнить Иран с нацистской Германией. Руки опускаются. Если б некоторые наши политики не поминали Гитлера при любой возможности, они бы не удержались на своих постах.
