Татьяна Степанова - Яд-шоколад
— Пускают пока, — Катя села в кресло и нагло положила свои стройные ноги, обутые в изящнейшие туфельки на шпильках, прямо на стол.
— Коньячку? — предложил Голощапов галантно.
— Нет. И вам пока хватит. Угадали вы, я по поводу фашистов с Пыжевского. Читать еще не разучились?
— А что?
Катя сунула ему под нос свое удостоверение. Голощапов вперился, потом воскликнул: «Ох, ё!!» и сразу же сел на диване прямо, то есть попытался.
— Вам ведь не нужны неприятности, — сказала Катя.
— Нет, конечно, я…
— Вы просто художник, мастер тату, такой, что один на всю Москву и просто супер, — Катя старалась произнести весь этот комплимент с довольно зловещей интонацией. — И неприятности вам на кой черт?
— Точно, на кой черт. А что собственно я…
— С группой «Туле» давно дела ведете?
— Нет, то есть да… татуировки… делал им, этим Рейнским романтикам, у них так принято. Это же просто тату… искусство и мода…
— Так давно?
— Несколько лет.
— Два года назад?
— Да, и раньше.
— Мы убийства расследуем серийные. Вот заинтересовались татуировками «Туле». Это ведь не готика даже, это новоизобретенные символы на основе гальдраставов, — выдала Катя (не зря, ой не зря слушала тогда консультацию профессора этнографии!) — Плоды творчества графиков из СС.
— Я это не пропагандирую, у нас и в прейскуранте цен нет, — Голощапов покачал головой. — Но клиенты иногда заказывают тату по своим эскизам. Эти из «Туле» всегда только по своим и весьма конкретно. Фотки показывают, рисунки, требуют, чтобы все было точно.
— Момзена Дмитрия вы расписывали?
— Димона? Я, — Голощапов внезапно протрезвел. — Только это… знаете, что мне будет, если он узнает, что я вот так с ментом откровенничаю?
— Не станете сотрудничать, салон закроем, а вас привлечем к уголовной ответственности за пропаганду нацистской символики, — сказала Катя. — И это не угроза, это реальность. Вы не слишком окосели, чтобы это осознать?
— Не слишком окосел, — толстяк протрезвел совсем. — Слушайте, я просто художник, наношу любой орнамент на тело клиента, который мне заказывают.
— Любой да, но не нацистские символы, — Катя выложила на стол фотографии, распечатанные с компьютера. — Ваша работа?
— Да, моя.
— Вот этот знак Вольфсангель, — Катя указала на снимок татуировки Дмитрия Момзена: линия с обломанными загнутыми концами с разделительной полосой посередине.
— Волчий капкан? Это он мне велел сделать. По его рисунку и другую татуировку тоже.
— Когда?
— Когда? Первую татуировку мы с ним делали давно, — Голощапов вспоминал. — Года три назад, кажется, или два. И капкан тоже давно, но позже. Кажется, ту зимой, а вот эту весной.
— В мае, два года назад?
— Нет, пораньше, в марте, наверное. Потом они ко мне табуном поперли, эти из «Туле». Много стало народа приходить по рекомендации Момзена. Всю весну. Потом вдруг летом как отрезало, и почти года полтора все было тихо. Никто от них не являлся. А сейчас опять приходить начали.
Катя прикинула — приходили весной, с марта. Потом в конце мая арестовали Родиона Шадрина, и группа «Туле» распалась, они затаились больше чем на полтора года. А теперь все началось снова…
— А этот Вольфсангель? — Катя указала на снимок татуировки Олега Шашкина. — Это когда вы делали? Кому?
— А, это пузанчику, адъютантику Димона… помню, молодой, сытенький такой. Сказочно богат. Олежек его звать, по кличке Жирдяй, — Голощапов усмехнулся. — Не подумайте только, что я сплетничаю, но я прежде считал, что он к Димону неровно дышит. Ну живут-то они вместе. Только все там оказалось совсем не так. Да, и ему я Вольфсангель делал тоже, у них, Рейнских романтиков, у многих такой знак, любят они его рисовать.
— И когда вы сделали Шашкину это тату?
— Тогда же весной, в марте. Они вместе приходили. Он за ним ведь как нитка за иголкой всюду таскается. А сам пол-Москвы купить может на деньги покойного фатера. Но Димон полностью его себе подчинил. Он это просто обожает, искать богатеньких пай-мальчиков, в основном студентиков, смысла жизни алчущих, и становиться этаким гуру для них. На полном, так сказать, пансионе. Вы только не подумайте, что я сплетничаю.
— Нет, нет, что вы, вы очень помогаете следствию, вы же художник, умный человек, — закивала Катя. — И салончик ваш прелесть что такое, жаль было бы терять. Так, значит, у них у многих такие татуировки в «Туле»?
— Да, и все через меня проходили, — Голощапов уже хвалился.
— А вот этот знак. Это не волчий капкан, — Катя как карту из колоды вытащила снимок татуировки Родиона Шадрина. — Не помните, кому из «Туле» вы его сделали?
— Что-то не припомню.
— А вы вспомните.
— Ах, да, это типа руны Онфер. Это не Димону я делал, он не приходил ко мне с этим знаком.
— А кто к вам приходил?
— Неадекват ихний.
— Неадекват?
— Ну, псих у них ошивался, юродивый, навроде шута у них в «Туле» был. Парень ненормальный. Как бишь его звали-то… Родиоша Блаженный. Кстати, первоклассный барабанщик. Но, кроме барабана, ему все остальное по барабану было. Такой не от мира сего — то ли даун, то ли аутист с рождения. Я его впервые на их концерте в клубе увидел. Ну, там-то он бог ударных. А потом как расслабуха после концерта началась, когда выпивать стали — дурак-дураком. Одно слово, юродивый! То-то я еще удивился, когда он вдруг сам ко мне приперся. И даже объяснил, чего он хочет.
— Когда он к вам приходил? Тоже в марте?
— Нет, позже дело было. А когда… я даже число вам скажу! В мой день рождения, двадцать второго мая. Я работал только до двенадцати, потом планы у меня имелись. А этот оболтус приперся с рисунком — скомканной такой бумажкой, в кулаке зажатой. Бубнить что-то начал, деньги совать. Я его хотел отшить — мол, в другой день, не сегодня. Но он так бубнил, смотрел так умоляюще. Юродивый… жалко… Отнял Бог половину мозгов, немножко только оставил для растопки. Там и рисунок простой, на двадцать минут работы. Я сделал ему. Хотел, как обычно, вот тут, — Голщапов показал на плечо, — но он просил вот здесь, на боку у подмышки. А там болевой порог иной. Не самые приятные ощущения при татуаже. Но он вытерпел, не вскрикнул ни разу. Мне показалось, даже он это специально.
— Что специально?
— Боли хотел, мозгов-то нет, одни ощущения.
Катя прикинула: двадцать второго мая… за три дня до убийства лейтенанта Марины Терентьевой в Дзержинске, на которой был вырезан не такой, но весьма похожий знак. Похожий по графике, но совершенно иной по смыслу.
— А вот такую татуировку вы кому-нибудь делали? — спросила она, выкладывая снимок пореза.
— Это что? — спросил Голощапов.
— То, что нас интересует. Это вырезали на трупе, — сказала Катя. — Такую татуировку вы кому-нибудь делали?
— Я же сказал: этому чудику Родиоше.
— Нет, взгляните внимательно, это другая графика.
Голощапов осторожно взял снимок в руки.
— Что, прямо на коже ножом? — спросил он. — Да тут все наоборот. Словно перевернуто. Нет, такого я не делал. Бог мой… вы что, подозреваете, что это я??
— Нет, нет, — Катя успокаивающе покачала головой. — Просто необходима ваша помощь, дело серьезное.
— Да я вижу сам, — Голощапов вернул снимок на место и налил себе коньяка. — Нет, такое тату я не делал никому.
— Значит, вы и на концерты группы «Туле» ходили? — спросила Катя. — Что там за народ у них?
— Разный. Но сейчас всю музыку они к черту послали.
— А как мог такой юродивый оказаться у них в группе? Ну, этот Родиоша? Не знаете, как он попал к ним?
— Я сам сначала удивился. Потом так, слухи по клубу мотались.
— Какие слухи?
— Что это вроде родич какой-то дальний прежнего кореша Момзена, которого он от себя отдалил, то есть турнул.
— Прежнего кореша?
— Ну, сейчас у него в адъютантах этот Жирдяй, в рот ему смотрит. Но он не гомик, понимаете? А тот, прежний кореш — тоже о-о-о-очень богатенький пацан из о-о-о-очень обеспеченной семьи, тот намеки стал делать… недвусмысленные намеки… А там вроде еще сестра имелась. Богатая наследница. Момзен сам на нее виды имел. У него-то самого денег нет, он пацан из Марьиной Рощи, мать учительницей немецкого языка в школе работала… Он строит из себя сейчас этакого лорда Генри, все Дорианов Греев возле себя плодит, ученичков. А сам-то с детства от мамкиной зарплаты до зарплаты. А тут вдруг счастье подвернулось — богатая девка, которой замуж давно пора. Вроде как в университете они все познакомились, он любит там околачиваться, среди студентов паству свою вербует. Ну он девку-то и охмурил. Да не учел того, что брат ее тоже охмурился… В общем, та еще история. Скандал. Гомика-приятеля он от себя куда подальше послал, но с женитьбой на сестре, со свадьбой — дело ведь к свадьбе уже шло — тоже все, конечно, накрылось. Богатство из рук уплыло. Он чуть рассудка тогда не лишился от расстройства и злости.
