Сэм Льювеллин - Тросовый талреп
Мне надо было начинать сначала. Проделать длинный путь по озеру. Такой длинный-предлинный путь вверх по озеру. На карте был указан небольшой поселок, растянувшийся по южному берегу. Никакого достаточно крупного города на всем пути до Тонон-ле-Бена не было. В относительно крупном городе, возможно, не станут задавать слишком много вопросов человеку с раной на лице, который вылез из озера в шерстяных шортах-"бермудах". А вот в небольшом поселке это должно вызвать комментарии и обсуждения.
Однако до Тонона было двадцать миль вверх по озеру, а двадцать миль — довольно долгое плавание на такой яхте. Слишком уж далеко. «Давай-давай, — сказал я себе. — Взбодрись. Организуйся. Ты ведь уже проделал пять миль из этих двадцати». Этот голос отчасти был моим собственным, но в нем были и нотки голоса Фионы. И эти нотки голоса Фионы оказали на меня такое же воздействие, как тоник. А может, и сильнее — они взбодрили меня, как мог бы взбодрить бифштекс с жареным картофелем. Я развернул яхту носом по ветру, закрепил кливер на передней стреле и распустил главный парус как можно больше. Пальцы слушались меня плохо, но я проклинал их до тех пор, пока они не стали делать то, что им велят. Потом я снова устроился у румпеля.
Теперь яхта пошла настолько хорошо, что все ворчливые голоса в моей голове перестали ворчать, и я больше не чувствовал себя усталым, и никто уже не был искрошен гребным винтом прогулочного пароходика. Существовало только громкое шлепанье и дребезжание и шипение волн, разрезаемых акульим телом небольшой яхты, да блики на летящей навстречу воде.
Сквозь тучи пробилось солнце. Ветер установился постоянный, силой балла с четыре, он гнал плотные стаи облаков в направлении Женевы. Я вошел во французские воды с ветром и дождем. Французский берег раскинулся вдаль, к северо-востоку, и за невысоким мысом с зеленью деревьев и полей был виден голубой залив и на его берегу живописное нагромождение белых зданий, что и должно было называться Тононом.
Я изменил курс несколько в сторону к берегу. Не было никакой необходимости возбуждать чье-либо любопытство, появившись из середины озера. Я шел на небольшом расстоянии от берега, и дома Тонона вырастали передо мной, словно грибы. Мои часы показывали ровно полдень. Почти время для ленча. Мысль о ленче была мучительной: большие благодушные французы, закусывающие за столами с белыми скатертями. И это ощущение хлеба в руке... Заткнись. Ты будешь там с минуты на минуту. Я должен был сохранять спокойствие. Яхта подпрыгнула на волне, неправильно приводнилась на следующую и упала на свои перила с подветренной стороны. Внезапно я оказался высоко в воздухе, влетев в середину главного паруса. Раздался треск, и яхта опрокинулась.
Наглотавшись воды, я вынырнул и поплыл вокруг выдвижного киля. Куда-то подевалось радостное возбуждение от движения вперед. Я слишком устал даже для того, чтобы держаться на воде. И я, конечно, слишком устал для того, чтобы опустить главный парус, встать на выдвижной киль, перевернуть яхту стоймя и снова вычерпать из нее всю воду.
В пятистах ярдах от меня стояли первые дома Тонона, аккуратненькие, белые и такие буржуазные, как и их владельцы в своих безупречных садах. И я решился.
Я выбрался из непромокаемых брюк. Потом я залез на яхту. Первым делом я вытащил затычки из плавучих отделений. Потом я проткнул передние концы этих затычек острием морского ножа Джорджа. Они были сделаны из тонкой многослойной губки, так что нож проходил легко. После этого я с помощью лезвия расширил проделанные острием дыры. Теперь дыры были с каждой стороны плавучих камер. Я совсем не хотел, чтобы яхту прибило к берегу сегодня же вечером с серийными номерами и всем прочим, поддерживаемую на плаву оставшимся внутри воздухом.
Корпус перекатился и затонул, ушел глубоко в темную воду. Я нарушал одно за другим хорошие правила упорядоченной жизни. Никогда не бросай свое судно. Никогда не убивай никого в Женеве. Я был один, этакое темное пятнышко под закрытыми ставнями белых домов. Заставив свои непослушные ноги двигаться, я стал отталкиваться ими, стремясь к берегу.
Я плыл по дуге, направляясь к городскому пляжу. На песчаном берегу стояли зонтики. Какая-то толстая старая дама в резиновой шапочке отвела взгляд, что напомнило мне о Сириле. Мои ноги коснулись дна.
Добрых три минуты ушло у меня на то, чтобы заставить слушаться свои колени. Я пятерней начесал волосы на ноющий порез и, шатаясь, выбрался выше по берегу. В ларьке, где продавали детские вертушки и мороженое, я купил хозяйственную сумку. Повесив ее на плечо, я пьяной походкой побрел через тихие пригороды. В окне какой-то аптеки я увидел свое отражение: густая черная щетина, спутанные в колтун волосы, кожа цвета высохшего дуба. Я совсем не был похож на элегантного адвоката, ведущего дела Давины Лейланд. Я был похож на печального юродивого в шерстяных шортах-"бермудах". Рана вдоль моей скулы, промытая галлонами воды, была скорее розовой, чем красной. Я пожал плечами, зашел в эту аптеку и купил там немного лейкопластыря. Это, возможно, была и Франция, но Женева находилась совсем неподалеку и люди здесь могли слышать об этих трупах И о мужчине с окровавленным лицом.
Я залатал свою физиономию в какой-то аллее, побрел дальше и купил в небольшом магазинчике пару джинсов. А потом я проскользнул в телефонную будку и открыл справочную книгу. Мои веки слипались, а вместо желудка внутри был словно лопнувший бумажный пакет. Я побеседовал с гостиницами «Адельфи», «Чойзи» и «Десмарэ». Нет мест, нет мест, нет мест. Когда я набирал номер гостиницы «Фуше», послышалось завывание сирен, и полицейский «ситроен» показался из-за поворота шоссе.
Он проехал мимо. И увез с собой мою самонадеянность. Я стоял в телефонной будке в незнакомой стране, где я вскоре тоже понадоблюсь полиции живым или мертвым. А приятелям Курта Мансини я, конечно, был нужен мертвым. Гарри Фрэзер, мистер Сама Аккуратность из Бристоля, стал теперь не более реальным, чем мыльный пузырь.
У меня закружилась голова. Я начал дрожать. Я дрожал, как алкоголик в вытрезвителе.
В «Фуше» оказался свободный номер. Я, не переставая дрожать, еле дотащился туда, в джинсах и с пластырем на лице. Меня провели в номер с кроватью и телефоном. Мне принесли бифштекс, немного жареной картошки, немного салата и бутылочку красного вина. Дела начинали выглядеть получше. Прежде всего я мог подумать о Фионе. А за окном сияло солнце, и я был жив. Потом я сел и принялся изучать рельефные узоры на обоях. Там были коричневые пионы и яркая трава. Я был далеко-далеко от своих друзей.
Потом я решил, что мне, должно быть, нужно поспать. А в следующее мгновение уже было темно, и я лежал на кровати, с запахом старых носков во рту и с ощущением надвигающейся опасности.
Это ощущение довольно быстро стало характерным. Мои часы показывали десять вечера. Я проспал восемь часов. Я выбрался на душные темные улицы и нашел какой-то бар, где выпил кофе и попытался решить, что же мне делать дальше. Я находился во Франции с двумя сотнями фунтов в швейцарских франках, без паспорта, но в куртке, в джинсах и в паре резиновых сапожек высотой по лодыжку. По всей вероятности, у полиции уже имеется моя фотография. Правда, у них могло создаться представление, что я утонул и озере, но не было никакого смысла полагаться на это.
Я взял еще чашечку кофе и подумал о «Мариусе Б», стараясь не думать о Фионе. «Мариус Б» вышел из Роттердама в прошлую пятницу. Восьмидневное круговое путешествие означает, что судно должно снова отплыть в субботу. А сегодня среда. В моем распоряжении два полных дня, чтобы добраться до Роттердама, правда, без паспорта.
Я вышел в тусклую влажную ночь, повернул в направлении гостиницы и побрел туда не спеша. И остановился в испуге. Четыре или пять неясных фигур стояли на тротуаре у дверей в гостиницу. Позади них припарковался фургончик с работающим мотором. Это был прямоугольный фургончик, этакий сундучок, с чем-то на крыше. Полицейская «мигалка». Одна из фигур шевельнулась на фоне освещенной двери гостиницы из зеркального стекла. Ага, вот оно — голубая шапочка с козырьком и с прямоугольным верхом.
От адвоката Гарри Фрэзера все еще оставалось достаточно, чтобы я отказывался поверить, что все это происходит со мной. Однако это так и было.
Мое сердце колотилось так громко, что я не мог понять, почему они не слышат этого. Я свернул на какую-то темную улочку, слегка пошатываясь — просто мужчина, который провел некоторое время в баре.
Она уводила меня все дальше, эта незнакомая улица. На ней не было никаких огней и никаких поворотов. Я шел быстро и тихо в своих резиновых сапожках. В конце улицы линия домов оборвалась. Там началась какая-то аллея, уходившая направо позади другой линии домов. Я пошел по ней, теперь еще быстрее, сердце у меня колотилось, потому что я понимал, что, когда они не обнаружат в моем гостиничном номере ничего, кроме пляжной сумки и еще теплой постели, они примутся искать меня по городу.
