Сергей Валяев - Трупоукладчик
— И что дальше? — вернул я его на землю.
— А что дальше? Муж… как же его… имя такое… нафталинное…
— Фаддей?..
— Во! Про это дельце прознал. А как не прознать, когда стенки из спичек, а дама орет на всю Африку. От страсти-с… Как орала, ооо!.. — И снова замечтался.
Я несколько притомился от воспоминаний о любовных похождениях молодого эскулапа на далеком континенте. И напомнил о сути вопроса.
— Ну, Фаддей тихий скандалец супруге, мол, так и так, позор, а та опять орать, мол, он, в смысле я, рыцарь без страха и упрека, у него, в смысле у меня, копье и доспехи… Ого-го!..
— И что?
— Ну, пригрозила, что бросит его одного в черножопой дыре, если будет вмешиваться в её личную жизнь… И все, Фаддей треснул.
— А что с прозвищем?
— Так и пошло — Рыцарь с копьем, — сделал неприличный жест руками. Доспехов, ещё что-то. Веселенькое времечко было. Я потом негритяночек вкусил. Ооо! Это что-то! Темперамент, как у чумы. Никогда с черненькими не кувыркался?
— Нет, — заскрежетал я зубами. — Значит, все это помните, а?..
— Милый! — вскричал мой собеседник. — Я лучше подыхать буду с этим, чем вспоминать трупную кашу в цинковых гробах. Понимаю, тебе нужен крайний. Я — крайний. Если батя там был в это время… значит, помер на моих руках… Ну не помню я его. Такая у нас профессия. Еще с института. Трупы потрошили в моргах, как кур. Учились, так сказать, на практике. А притомишься знаниями, бутылочку водочки или спиртику да бутербродик на зубок. И порядок.
Я поднялся — о чем ещё можно говорить с потрошителем человеческих тушек? Хотя это тоже позиция — помнить лишь то, что приятно помнить. И верно: вспоминать жирноватые лебяжьи ляжки и собственное копье меж ними. На смертном одре. Что может быть милее?
— А вы, как я понимаю, встречались с Фаддеем… Как его там по батюшке? — задали мне вопрос на прощание.
— Было дело, — признался я. — Встречался. И не только с ним.
— С супругой, — по тону догадался Доспехов. — Как она, Лилия? Еще в соку? Ох, любительница. Ротик пламенный. А язычок — стручок перчика.
Тьфу ты, плюнул я в сердцах, тиснул бы тебе черт этот стручок в одно интересное место, откуда чупчапчи выклевываются попить молочка.
У двери профессор Латкин попридержал меня за локоток; затоптался, едва не наступив на котенка предрассветного февральского окраса.
— Да, что ещё помню. Лилия, блядь, рога мне… вот такие, — растопырил пятерню над лбом.
Я нервно дернул дверь, перекормленный воспоминаниями о прекрасном и любвеобильном прошлом.
— Да погоди ты! — выказал неудовольствие Рыцарь шприца. — Я к чему?.. Комиссия в то времечко приехала. С инспекцией. Как бы. По медицинской части. Один такой — руководитель. Себя носил. Перед ними Фаддей ох уж лебезил. А уж Лилия как стелилась, стервь! И с ним такой… шестерка, так?
— И что?
— Я ж говорю: вроде как проверяли нас. А сами — ни дум-дум, акушеры. И фамилия-то этого руководителя… такая обыкновенная… Ну, как Иванов. Мне Лилия тогда все уши прожужжала. Как же его, черт! Из ГБ он был, точно. Я вашего брата за версту чую.
Я прекратил дергать дверь и рваться на свободу.
— И что они проверяли?
— Да больше Лилию, — хохотнул. — Инспекция, одним словом. Фаддей страху натерпелся. А зря: женушка весь удар в себя приняла. Ох, сука, я по ней тоже было усох, а потом на негритяночек. За бусы — такой фейерверк!.. Фрр!..
Я наконец открыл дверь, понимая, что ещё немного — и пристрелю любителя африканских сафари. И ничего мне за это не будет. Матерясь, я поспешил прочь. Вопль таки нагнал меня у лифта:
— А котенок не требуется? Добрый кот будет, как лев!.. Из Африки, мать её так!
В ответ я хрястнул металлической дверью кабины и рухнул вниз. На среднерусскую равнину. Под родное солнышко. Сел в теплую, как отмель, машину и задумался.
Что-то во всей этой african story не складывалось. То ли Фаддей Петрович пр нашей давнешней встречи сознательно опустил некоторые вешки своей биографии, то ли позабыл за давностью, то ли существовала ещё какая-то причина? Хотя его информация была во многом правдива. Вспомнил про Доспехова, например. А про африканскую страсть жены умолчал. И то правда: не рассказывать же первому встречному о слабостях парадного подъезда своей любимой супруги? Да и когда это было? А вот что касается «комиссии»? Не нравятся мне такие инспекции. После них возникали проблемы. Со здоровьем. И жизнью. У тех, кто неправильно понимал авангардную роль партии в истории международного освободительного движения.
На вопрос об этой таинственной инспекции, канувшей в глубину веков, мог ответить только Фаддей Петрович Фирсунков, этот зыбкий человечек, любитель алых тюльпанов.
И что мешает мне навестить подмосковный райский уголок, который я когда-то давно посещал? Где сибирские пельмени с солдатскими пуговицами. Где наливочка цвета летнего заката. И где меня ждут с нетерпением. В качестве жениха, поскольку у бывшего дипломата имелась старая дочь Ирочка.
К счастью, мое последнее предположение оказалось ошибочным. Когда я подъехал к дачному терему-теремку, то обнаружил картину обновления. У забора стоял крепыш с обнаженным офицерским торсом, но в старых галифе и красил доски. В ядовитый зеленый цвет. На его армейском мусале блуждала озабоченная хозяйская улыбка. Дом уже был подвержен лакокрасочной экзекуции; вокруг него суетились две дамы в неглиже.
Выбравшись из машины, я направился к калитке. Маляр несказанно удивился:
— А вы к кому, собственно?
Я хотел опрокинуть ведро с краской на голову хозяйчику, но решил подождать. Пока. Молча прошел на дачную территорию. Услышал жалобно-требовательный голос от забора:
— Лилия Аркадьевна, это что, к вам?
Мадамы всполошились, точно под их белы ноженьки плюхнулась выпрыгивающая мина ОЗМ-72. Такая реакция вполне понятна: когда такая мина взрывается, две тысячи стальных шариков превращают зеваку в фарш. Впрочем, я как-то не был готов к роли ОЗМ-72.
— Что такое, что такое? — закудахтала Лилия Аркадьевна, старая крашеная курица. — Не волнуйтесь, Артур, это вредно… — И мне: — В чем дело, гражданин? — Я не обратил внимания. — Артурчик, так это наверняка к Фаддею Петровичу, ха-ха, — отмахивала белесо-жирноватыми руками. — Вы же к нему? Фаддей Петрович у себя. — И указала на теплицу, светлеющую стеклом за кустарником.
Я шаркнул ногой и пошел по тропинке. Приближаясь к знакомой мне теплице, я обнаружил странное захламление в её окрестностях. Банки-склянки-жестянки — как осколки от пищевых снарядов. Не здесь ли проходит линия фронта между новым миром и старым?
Я оказался недалек от истины. В теплице был устойчивый запах перегноя. На грядках тлели мертвые цветы. Что за перемены в раю? И словно услышав этот мой душевный вопрос, в углу случилось некое телодвижение — и перед моими изумленными глазами предстал ханыга в облике… Фаддея Петровича. Я сел, потому что стоять мне не позволила совесть.
— Кто тут? — прохрипел бывший дипломат. — Я просил… меня не беспокоить. Basta!
— Фаддей Петрович, что это с вами, дорогой? — не сдержал я нервного смешка. — Что случилось?
— А то! — икнул. — Протест!..
— Протест? Против чего?
— Против всего… этого… — Махнул рукой в сторону дома. — И того тоже. — Плюнул на себя. — Пппьешь?
— Пью, — сказал я по такому случаю.
— А этот… Артур-р-рчик не пьет, — проговорил, как выматерился по-черному. — Не пьет, здоровье бережет, дурак… — Вытащил бутыль с малиновым самогоном. — Из уважения, говорит, к жене и вашей дочери, будущей матери моих детей. Тьфу!
— Так это супруг Ирэн, как я понимаю?
— Совершенно верно, молодой человек… — Неверной рукой разлил пойло по стаканам. — Спелись они там… А я спился в знак протеста.
Я покачал головой. Воистину русский человек — загадка природы. Кто мог подумать всего полгода назад, что затюканный бывший атташе способен на сопротивление. По форме странной, но по сути — верной. Хотя что-то, видимо, подвигло Фаддея Петровича на этот подвиг?
— Ну-с, за нас, свободных от ига иродового племени, — и плеснул в себя стакан.
И пока он заглатывал разбавленную радость жизни, я тоже выплеснул стакан. В цветочный сухостой.
Потом мы занюхали рукавами, каждый своим, и уставились. Друг на друга. Лицо моего собутыльника обмякло; так обмякает воздушная гондола на земле, когда в неё пытаются без особого успеха нагнать горячего воздуха.
— Извините, мы, кажется, знакомы? — осторожно поинтересовались у меня. — Знаете, хорошая память… зрительная… но…
Я напомнил. О пельменях. И медной солдатской пуговице, мною прокушенной. Фаддей Петрович просиял: ба, Александр, по батюшке Александрович, по фамилии Александров. Как же, как же, помнит, помнит. Какая нелегкая занесла меня снова в этот чертополошный край? Я ответил. Фаддей Петрович в глубокой задумчивости наполнил стакан бурдой.
