Татьяна Устинова - Жизнь, по слухам, одна!
Глеб засмеялся.
– Ну конечно, я ее любил! На Енисее гуляли, потом еще в парк ходили, мороженое ели. Потом поженились, свадьба была такая… настоящая. Пять машин, на капоте кукла. У невесты фата и платье белое. Все напились, шампанское в туфлю наливали, дядя Сергей на баяне играл, перед загсом невесту выкупали, а потом за столом ее украли, я искал минут сорок…
– Кого?
– Невесту. Так что все как у людей было.
– Глеб, ты говоришь какую-то чушь. При чем здесь фата и кукла на капоте?!
– Это не чушь, – возразил он с силой. – Это и есть правда жизни, кто не знает! Ты что, до сих пор не поняла?! Эх ты, книжница, знаток человеческих душ!
– Да никакой я не знаток, но просто… по-моему, это все не имеет никакого отношения к любви. Фата, баян, шампанское наливали!.. Я же тебя не об этом спрашиваю! Я тебя спрашиваю про любовь.
– Ну, это и есть любовь, – буркнул Глеб. – По крайней мере, как я ее тогда понимал. Поженились, стали жить. Сначала с ее родителями, потом переехали. Машину купили, Сашка родился.
Катя приподняла голову с его плеча и в темноте смотрела на Глеба. Он не видел выражения ее лица, только видел, как поблескивают глаза, словно у любопытного зверя, который боится сунуться поближе, но и отойти не в силах.
От этого ее рассматривания, от поблескивающих глаз Глеб вдруг вспылил:
– А что ты хочешь от меня услышать?! Что я по ночам серенады пел, как романтический мужчина?! Стихи наизусть читал, поэмы слагал?! Или что? Не мог без нее дышать? Носил на руках по малогабаритной квартире?!
– Глеб…
– Да все проще гораздо! Она хороший человек, я тоже вроде ничего. Она симпатичная такая, скромная, покладистая, не возражала никогда, ну или почти никогда!.. На рыбалку там поехать, на работе задержаться, с мужиками в баню пойти – пожалуйста! Не злая, не жадная, денег не тянет, на работу ходит, сама получает что-то!.. Чего ей скажешь, то и делает. Не гулящая, не пьющая, родители нормальные.
– Глеб, – осторожно перебила Катя. Ей становилось все интереснее. – Ты все время говоришь «не». Не злая, не пьющая, не возражает, не скандалит. Это я все поняла. То есть я поняла, чего она не делала. А что она делала? Ну, может, любила свою работу, или этнический джаз, или картины Левицкого, а может, Венецианова? Или машины любила, большие скорости? Или пироги печь? Или ребенку книжки читать, про войну двенадцатого года рассказывать, по музеям водить?.. Что она делала со страстью?
Тут Глеб растерялся.
Он растерялся и даже некоторое время силился вспомнить, что именно его бывшая жена особенно любила и чем таким – хотя бы из вышеперечисленного! – занималась «со страстью», как выразилась Катя.
Выходило, что ничем.
Или за долгие годы брака он этого так и не узнал.
А в самом деле?.. Ну, книги, картины – понятно, это глупости и невозможно. Машина? Да вроде ей все равно всегда было, что за машина, какая машина!.. Ездить быстро не любила, это точно.
Но это опять получается «не»!..
Работа? Ну, ходила она на работу. Все ходят, и она ходила. Ребенок? Ребенка любила. На больничном с ним сидела, в парк водила и там, в парке, кидала ему мячик, это он еще маленький был. Про войну двенадцатого года точно не рассказывала и по музеям не водила.
«Не», «не» – не водила, не сидела, все «не»!..
Готовить она всегда ленилась, посуду мыть терпеть не могла. К вечеру в раковине накапливалась гора, и Глеб, приезжая с работы, ее мыл – так было заведено, и он никогда не возражал, в конце концов, у каждого в семье должны быть обязанности.
Не любила, когда он заваливался домой в ночь-полночь, да еще пьяный в дымину, но какая жена это любит?..
Не любила, когда его мамаша приезжала надолго, впрочем, ни одна невестка, должно быть, не любит, когда перед носом мельтешит свекровь да еще ценные указания дает!..
Не любила проблем, даже самых мелких, сразу начинала канючить: «Ну, Глеб, ну позвони сам в домоуправление, спроси, когда воду дадут, ты же знаешь, я не умею с ними разговаривать!» Но вряд ли существует на свете человек, который любит звонить в домоуправление!
От того, что сказать было решительно нечего, Глеб Звоницкий пришел в еще большее раздражение. Ну конечно же, Катя Мухина была виновата в том, что он ничего толком не может рассказать о своей «прошлой жизни»!
Ну, слава богу, нашелся хоть кто-то, на кого можно свалить вину хоть за что-то!..
От раздражения Глеб резко зашевелился, и бок сразу схватило, и куда-то в ухо стрельнуло, и локоть стегнуло болью – порыв благородного негодования не прошел без последствий.
Катя сняла голову с его плеча и смотрела на него очень-очень внимательно, готовая в любую секунду кинуться на помощь.
– Кать, все в порядке! – сказал Глеб Звоницкий отвратительным голосом. – Не надо на меня так смотреть!
Она помолчала немного, наблюдая, как он возится, силясь встать.
– Я не поняла, – сказала она наконец, – я тебя как-то обидела?
– Нет.
– Глеб.
– Ты меня не обидела.
– Раньше ты был храбрее, – вдруг сказала она. – Раньше ты «рассказывал жизнь» и ничего не боялся. Вернее, не боялся, что я как-то не так тебя пойму.
– Раньше рассказывать было нечего, – буркнул он, подумал и лег. Катя подвинулась и села на краешек дивана лицом к нему. – Раньше все было просто и ясно, и мне казалось, что так будет всегда. Ну, уж у меня-то точно! Пусть другие мечутся, маются, сложности всякие выдумывают!.. А я кремень, скала, у меня все отлично. Было, есть и будет всегда.
– Так не бывает.
Конечно, не бывает, и Глеб Звоницкий теперь уже знал это совершенно точно. Но сейчас – от липкого раздражения, которое стояло, казалось, в горле, – его тянуло возражать.
– Не бывает, когда люди плохо стараются! Или мало стараются!
– Ты мало старался?
– Ну, видимо, да. Видимо, мало. И все потерял.
Она еще немного подумала.
Должно быть, она поняла его как-то по-своему, услышала что-то другое, не то, что он сказал.
Впрочем, люди всегда слышат не то, что им говорят. Даже самые лучшие, самые близкие, самые понятливые!
– Всегда есть возможность все изменить, – вдруг странным бодрым тоном сказала Катя, – вообще все можно изменить, пока не идут финальные титры!.. Это я по телевизору слышала, и, знаешь, это правда! Ты еще будешь счастлив, особенно теперь, когда ты все понял!..
– Что я понял? – не понял Глеб.
– Что был не прав в том, что моя семья отняла у тебя все, включая самого себя, – она улыбнулась, и ее улыбка, которую он не видел в темноте, была под стать ее тону – абсолютно фальшивой и бодрой. – У тебя все будет хорошо, я тебе точно говорю! Тебе нужно только постараться, ты же говоришь, что до сих пор старался плохо!
Каждое слово, сказанное столь бодро и столь фальшиво, было кирпичиком, и они последовательно ложились в стену, которая вырастала между ними. Вот уже скрылась четверть картинки, а вот половина, а вот уже и почти вся, оставив только одно незанятое гнездо. В него уже ничего невозможно рассмотреть, но пока еще они слышат друг друга.
…Или верно говорят, что мужчины и женщины произошли с разных планет, вышли из разных галактик и вселенных?! Они обречены на вечное непонимание, которое со временем лишь расширяется, как пресловутая черная дыра, засасывая даже то, что раньше казалось простым и ясным?!
Как ее понять?! О чем она сейчас говорит таким странным, ненастоящим голосом?!
Кроме того, Глеб терпеть не мог выражение «все будет хорошо»! Что это значит?! У кого будет «хорошо»?! Кому будет «хорошо»?! Вряд ли Катя Мухина точно знает, что «хорошо» для него, если речь не идет о мире во всем мире, ибо это как раз для всех одинаково хорошо!
Он ведь и сам иногда не знает, что именно для него «хорошо»! А то, что мерещилось ему долгие годы – всякие глупости, вроде той, что Катя создана для него, что только ее он и ждал, что только с ней и только ради нее жил, – может оказаться ложью, миражом, иллюзией, и никто не знает, «хорошо» это или не слишком!..
Тут Катя Мухина решительно встала с дивана – полотенце, в которое Глеб был завернут, потащилось за ней, съехало с него, и он схватился за полотенце в испуге, – и попросила светским тоном:
– Глаза закрой, я сейчас свет зажгу.
– Катя, вернись сейчас же.
– Я кофе сварю. И тебе на самом деле нужно ехать, ты же не можешь…
– Катя, черт побери!..
Он резко потянул полотенце, на край которого она наступила, Катя не удержалась и брякнулась попой на диван, прямо ему на руку, которая болела тяжкой, тупой, не отпускающей болью.
– Ой, прости, тебе больно, да? Зачем ты меня дернул?! Ты меня дернул, вот я и…
– Прекрати скулить, – велел Глеб Звоницкий. – Что за манера, ты постоянно скулишь!
– Я не скулю, – растерянно возразила она.
Пыхтя и не слушая, он перегнулся через нее, неуверенно пытавшуюся слезть с его руки, – лучше б она не пыталась, ей-богу, ибо ерзанье это могло привести к необратимым последствиям, а им еще нужно поговорить! – и решительно зажег торшер у дивана.
