Юлиан Семенов - Грегорио, друг Эрнесто
Грегорио вдруг отставил стакан с ромом, чуть приподнялся на носки; лицо его собралось мелкими напряженными морщинками, а потом он воскликнул:
- Двадцать первый опрокинулся!
В длинной звездной полосе наших факелов образовалась черная пустота первая рыба ухватила в холодной, темной глубине жирную полосатую наживку макрель.
В долю мгновения Хуан запустил макину и стал к рулю, патрон Луис начал делать петлю из толстого податливого каната, а Грегорио схватил багор, и мышцы на его руках вздулись длинными протяжными буграми.
Нос нашей барки разбрызгивал звезды, они исчезали, поднявшись волной, а потом снова зажигались, шлепаясь в темень воды, и от этих сильных ударов рождались новые звезды, только они были какими-то слишком уж для настоящих звезд юркими, словно маклеры на ипподроме.
Грегорио раскачивался медленно, вместе со шхуной, в такт волне, и поэтому казался слитным воедино с природой, а наша барка была частью этой первозданной океанской природы, она подчинялась ее законам, принимая и ветер и волну как благость бытия, ибо проявление бытия всегда разностно мир, лишенный ночных штормов и циклонов, которые задувают с Сан-Сальвадора, кончился бы, захирел от тоски и ленивого однообразия.
Патрон Луис врубил прожектор; белый, льдистый свет его придал морю особую окраску - легко-зеленую, невероятно глубинную. Грегорио и Томас начали выбирать снасть, которая казалась сейчас нереальной, слишком уж голубой, а потому чересчур тонкой, ненадежной.
- Песка гранде!* - крикнул Грегорио, обернувшись на миг, и я увидел, какое одухотворенное у него лицо, сколько силы в нем - отнюдь не старческой, но зрелой, гордой своим знанием и ощущением собственной умелости, подтвержденной мощью мускулов, остротой зрения и быстротою реакции.
_______________
* П е с к а г р а н д е! - большая рыба! (исп.)
Грегорио ощутил податливую тяжесть рыбы, когда леска натянулась, и место, где проходила зримая грань, было отмечено рваным зигзагом голубой лески: в воде она казалась толстой и надежной, очень прозрачной, а в воздухе становилась тоненькой-тоненькой, натяжной, слабенькой, вибрирующей (вот-вот оборвется), принадлежащей всей своей обреченной слабостью и непрочностью людям, а отнюдь не пучинам морским.
- Страхуй, вьехо! - выдохнул патрон Луис. - Она близко!
- Сейчас она начнет водить, - пояснил Хуан, зачарованно глядя в ярко-зеленое, высвеченное слепящим прожектором море. - Если только старик прав, если это тибурон, будет драка. Эмперадор живет в глубине, он дохнет, когда его тащишь наверх, агуха тоже долго не может держаться вверху; тибурон может все.
Леска стала вроде басовой струны рояля после заключительного аккорда. Я вспомнил Вэн Клайберна в его первый приезд к нам, до того еще, как он стал Ван Клиберном, вспомнил его пальцы, потому что такие же длинные и сильные пальцы Грегорио сдерживали режущую вибрацию лески.
- Эмперадор! - сказал патрон Луис, отбрасывая свое тело назад, чтобы выбрать побольше лески. - Это эмперадор, вьехо!
И тут я увидел, как из фиолетовой провальной жути моря в зеленую его освещенность начала втягиваться серебряная ракета; потом ракета стала обретать более реальные формы: огромный нос-сабля, диковинные плавники, длинные, вкрадчивые, голубые полосы вдоль по туловищу. Я ужаснулся размеру махины, которая медленно, упружисто поднималась вверх, подвластная силе и опыту Грегорио и Томаса.
Патрон Луис прошлепал по узенькому вздымающемуся борту нашей барки, сохраняя равновесие, - он, словно канатоходец, широко распластал руки, спрыгнул на палубу около крана, который был укреплен на носу, развязал крепежный узел и скрежещуще опустил раскачивающуюся шею крана к воде; потом так же, акробатом, перебежал на бак, забагрил рыбину, подтянул к борту и ловко, словно лассо, набросил на громадную голову узел, приготовленный им заранее, стремительно затянул его и крикнул:
- Кабальерос, к крану!
(Впервые вместо привычного компаньеро - товарищи - я услышал кабальеро. Дело в том, что кабальеро - значит наездник, а для всех испаноговорящих людей конь, кабальо, всегда связан с опасностью, сноровкой и мужеством.)
В ту ночь Грегорио не спал ни минуты - он наблюдал за факелами. Мы взяли трех эмперадоров, агуху и тибурона - гальвана. Последним перевернул факел тигр. Он водил нас минут двадцать; руки кровоточили, разрезанные леской; запах пота перебивал запах солярки нашей макины; тигр, наконец, сдался, и мы видели его громадное тело, резиновые плавники, будто запеленатые руки, серпообразную черную пасть, словно бы вспоровшую брюхо от плавника к плавнику. Тигр уже был рядом с бортом, и патрон Луис сжимал в руке багор, а Томас зажал дубину, чтобы ударить рыбу по громадной, хищной голове, а Грегорио приготовил узел, но в это последнее мгновение расслабленное, тряпистое тело вдруг спружинилось: тибурон перевернулся, и вместо беспомощного белого брюха рядом с бортом вздыбилась серая, в черных полосах спина, и прежде чем тигр рванул вниз, Грегорио, угадав это движение, воскликнул:
- Фуэ! Ушел! Фуэ!
Тибурон мощно двинул вниз и вбок, перевернулся резко, сверкнув белым - теперь уже не беспомощным, а хищным, ВВСовским алюминиевым - брюхом (такие над нами во Вьетнаме носились), потом мне показалось, что он врубил какие-то таинственные, не познанные нами реактивные двигатели; где он был только что, какое-то мгновение держалась его черная громадная тень, а потом она исчезла, будто ничего там и не было.
Руки Грегорио ослабли, он вытер пот с висков, подтащил большой кованый крюк, разогнутый тибуроном, покачал головой и вздохнул:
- А все-таки песка вьехо не так уж плоха, - он кивнул на номер, выведенный на перевернутой крестовине, где крепился фитиль.
По белому пенопласту черной краской было выведено: <Двадцать четыре>. Тибурон был как раз там, где ждал его Грегорио.
Выбрав снасть, мы взяли курс на Кохимар. Голубоглазый патрон Луис, заросший жесткой, рыжеватой, истинно галисийской щетиной, прикорнул на корме. Томас устроился поспать на палубе, возле движка; Хуан стоял у штурвала, а Грегорио сидел на носу <сигмы>, смолил тобако, любовался восходом, и в его прозрачных, голубых глазах отражались багряные облака, пронизанные густой синевой.
- Грегорио, а отчего Папа застрелился?
Он пожал плечами:
- Это было необходимо. Он просто не мог поступить иначе. Он прислал мне открытку из Испании, с последней корриды в Памплоне. Он писал, что очень сильно похудел, что весит он не сто девяносто фунтов, как обычно, а сто пятьдесят. <Я съел слишком много <марискос> в моей жизни, - писал Папа, - и теперь врачи не знают, как им освободить меня от них; все эти креветки и морские ежи, словно ракушки, обрастающие киль, обросли мои кишки>. Он всегда подшучивал над собой, Папа. В тот последний год, когда он жил у нас, незадолго уж перед его отъездом, мы вышли в море. Он поймал двух хороших жирных дорадо - это глупые, красивые и вкусные рыбы. Я приготовил ему хайболито - я знал, что ему надо приготовить, я по лицу его определял, что он хочет, по глазам. Он, кстати, тоже знал, что для меня надо приготовить, когда я ночью стоял на вахте во время войны и вел <Пилар> через протоки в маленьких островах. Я с радостью готовил ему и хайболито, и дайкири, и мохито, потому что надо понимать меру работы каждого: ему жизнь-то в радость была только на море, все остальное время он думал, как надо писать. Как же мне не готовить ему вкусное хайболито, если он не для себя жил - для всех?! Это только темные люди не понимают, как это приятно ухаживать за такими, как Папа, - сколько их на земле-то?! Так вот, он поймал дорадос, и я приготовил ему выпить, а он стал очень грустным и сказал: <Знаешь, вьехо, у меня вроде бы рак крови. Если это так - тогда плохо мое дело. Это долгая болезнь, это не рак живота, где все кончается за полгода. Этот рак лечат. А я позволяю ухаживать за собою, только пока здоров. Если я пойму, что мои дела плохи, - я все решу сам, я никому не позволю делать из меня промоченный матрас, который днем сушат на солнце...> Я не удивился, когда узнал, что Папа сделал с собой. Мне только стало очень одиноко, но я не был удивлен, как другие. Я тогда здорово выпил, пошел на берег и долго смотрел на море. Я-то Папу знал не по фотографиям и не так, как знали гости, которые приходили к нему на часок-другой, и даже не так, как знали его те американцы, которые давали ему задания во время войны: они-то служили, звания себе зарабатывали, звезды, а его никто не заставлял, он был человеком долга и очень не любил фашистов... Папа был очень сильный человек, и когда он заболел, он, как все сильные, испугался своей слабости, потому что слабый не может делать добро - это труднее, чем пакостить, наушничать, следить, сплетничать; зло делать легко, зло может любая сопля сделать, а вот для того чтобы делать добро, нужна сила. Папа всю жизнь делал добро. Даже в мелочи... Семья нашего героя коменданте Камила Сьенфуэгоса жила рядом с домом Папы, и это была бедная семья - поэтому-то Камил и ушел в революцию. Камил Сьенфуэгос очень дружил с детьми Папы, когда те приезжали к нему на каникулы, и играл с ними в бейзбол. Но у мальчиков были белые формочки, как у взрослых бейзболистов, а Камил бегал в рваных трусах. Тогда Папа сшил ему точно такую же форму, как своим мальчикам. Кто-то из Сан-Франсиско ди Паула стал благодарить дона Эрнесто. Он рассердился: благодарить надо за храбрость или нежность - больше не за что.
