Павел Шестаков - Остановка
— Странно. Значит, Женя… — я поколебался, подбирая слово, присвоил чужие монеты? Из коллекции взял?
Женщина в ответ неожиданно закричала:
— Монеты взял! Плевать мне на эти монеты. Он кровь мою выпил, жизнь сгубил, а теперь на казенные харчи сядет, на химию устроится. Не клят, не мят… А я с этими тремя ртами как, а?!
Я взглянул на детей, почему-то ожидая увидеть три широко открытых рта, но рты были сомкнуты, даже евший кашу маленький сжал тоненькие губки и испуганно смотрел на мать.
«Что это она?.. Не знает? Какая «химия»! «Не клят, не мят!» Он же убил. «С поличным и взяли». А она, выходит, не знает. Сказать? Язык не поворачивается. Лучше пусть без меня узнают. Хоть немного позже. Бедные дети…»
Я смотрел растерянно и бессильно.
— И зачем я с таким паразитом связалась! Тунеядец, захребетник проклятый, ворюга! Пожалела на свою голову. Думала, бедный человек, невезучий…
— Пожалуйста, успокойтесь!
— Да как я могу успокоиться? Как?! Если б я его сейчас увидеть могла, топором бы изрубила, собственными руками…
Но не зря говорят, что трагедию всегда может сменить фарс.
Старший мальчик, угрюмо отвернувшийся от матери и смотревший уже не за стиральной машиной, а в окно, вдруг крикнул:
— Да вот же он, мам! Вон идет!
Как говорится, я не поверил глазам. Через двор в самом деле шел маленький, обтрепанный человечек без шапки. Клочья седых, спускавшихся до воротника волос не могли скрыть давно определившейся лысины. Навряд ли я узнал бы в нем Женьку Перепахина, встретившись на улице. Но сейчас сомнений не было. Девочка, кормившая братишку, запрыгала с ложкой по комнате.
— Ура! Папку из тюрьмы выпустили!
Под эти слова Перепахин и вошел в комнату.
— Замолчи, глупышка. За что же папку в тюрьму сажать?
Произнес он это несколько смущенно, глядя на меня, и тоже, конечно, не узнавая.
Пришлось представиться и довольно невнятно пояснить, почему я оказался в его квартире. Но Перепахина мои разъяснения полностью удовлетворили. И вообще он был в отличном расположении духа.
— Видишь, Оля, сколько лет с другом не виделись, а он сразу поспешил, как я в беду попал. Спасибо, Николай!
И он протянул мне руку не без достоинства. Оля, только что рвавшаяся к топору, примолкла. Я тоже ждал разъяснений. Перепахин повесил пальто, провел ладонью по лысине.
— Конечно, понервничать пришлось. Когда я в комнату вошел, — ахнул. Так и в милиции сказал: «Вы что, с ума посходили, я как его увидел ахнул! А у вас такие подозрения». Ну, это они меня уже на пушку брали. Вскрытие-то показало…
— Что?
— Инфаркт, брат, обширный.
— Сердце? А рана на голове?
— Это чепуха. Это он, когда падал… об угол столика.
И хотя смерть осталась смертью, и Сергей так или иначе ушел навсегда, я испытал некоторое облегчение. Ведь насильственная смерть подавляет особенно, унижает человеческое чувство… вот пришел негодяй и отнял жизнь, и никто не смог помешать, спасти, предотвратить. Бессилие перед подлостью, жестокостью унижает. А с природой приходится считаться. Милостей от нее все еще ждать не приходится, но ее суровая немилость все-таки чуть легче переживается…
Отлегло и оттого, что Женька «реабилитировался» Хотя… Он понял.
— Про монеты думаешь?
— Да ведь взял.
— Вот чудак. Дело как было? Я вхожу. Сергей на полу Откуда мне про инфаркт знать? Подумал, как и все, — убили. Почему? Коллекция? Ключ в дверце. Открываю — все на месте. А сам думаю: сейчас сюда народ нагрянет, и держи карман. Старуха-то ничего в коллекции не соображает. А знаешь, сколько уникальных экземпляров до музеев не доходит? Ого!
— Ты, значит, чтобы сохранить, взял?
— А зачем же еще?
Я предпочел принять его версию. Пусть по существу Игорь Николаевич разбирается.
— Ну и что ж дальше?
— А что? Дальше пусть, кому положено, действуют. Я на всякий случай «Скорую» вызвал. Ведь бывают и чудеса. Реанимации разные.
— Не случилось чуда.
— Знаю.
Вот и уточнилось, кто звонил. Правда, Игорь Николаевич об отключенном телефоне говорил, но разве это мое дело, Перепахина допрашивать по деталям? Главное-то, преступления не было. Хоть эта чертовщина-детективщина закончилась, и то…
— А что ж ты в милицию не позвонил?
Он снова коснулся пальцами лысины, на этот раз как-то нерешительно, виновато.
— Ну, струсил. Вдруг пришьют…
— Тебе? — охнула Оля, окончательно сменившая гнев на милость. — Да Женя мухи не обидит, а на него наклепать такое! Что вы!
— Не шуми, мать, — успокоил супругу Перепахин. — Они там разбираются. И Николай все понимает. Меня, кто знает хорошо, понимают. И уважают меня люди. Вот Николай немедля прибежал. Правильно я говорю, Николай?
Я кивнул согласно.
— Вот видишь, Оля? А он у нас в классе, знаешь, какой ученик был! Его ребята уважали. И Сергея уважали.
Кладбище, на котором хоронили Сергея, мне не понравилось. Нельзя сказать, чтобы я был поклонником старинных склепов, мраморных ангелов со склоненными долу скорбными ликами и мрачновато-пророческих эпитафий типа: «Прохожий! Я дома, ты в гостях…». Однако тихие тенистые аллеи старого кладбища, куда проводил я многих близких, говорили сердцу больше, чем этот недавно отрезанный кусок голого поля, где умерших хоронили в строгой последовательности, без традиционных семейных участков и оградок, изо дня в день неумолимо заполняя поросшее бурьяном и жесткой степной травой четырехугольное пространство рядами невысоких холмиков.
Над осенней степью прохладный ветер гнал редкие облака, и было видно далеко в разные стороны — и растущий многоэтажный город, и ровную лесополосу в противоположной стороне, и поблескивающее новое шоссе, по которому подъезжали автобусы специального назначения, которые с некоторых пор сократили грустную церемонию последнего пути и освободили городские магистрали от мешающих движению автотранспортных медлительных процессий.
На залитой бетоном площадке неподалеку от подготовленной уже могилы стояло три автобуса — проводить Сергея приехали коллеги и студенты. Преподаватели держались поближе к месту погребения, студенты чуть поодаль и не так печально и строго, как люди постарше. Но в общем происходило то, что всегда бывает в подобных случаях, от добрых печальных слов до сурового стука молотка. Правда, слез было меньше, потому что из близких родственников провожала покойного одна Полина Антоновна. Она держалась строго и мужественно, остальные лишь время от времени проводили по глазам платками.
Одна только девушка обратила на себя мое внимание. Когда провожавшие бросали на гроб положенные горсти земли, она протиснулась между преподавателями, наклонилась быстро, подхватила глинистые комья, разжала ладони и сразу же, не задерживаясь, пошла прочь. На дорожке ее догнал высокий молодой человек, попытался остановить, положив руку на плечо, но она не остановилась, и они рядом, миновав автобусы, двинулись в сторону шоссе.
Все было кончено.
Отдавшие долг, соблюдая приличия, не спеша потянулись к машинам, но голоса уже окрепли, полушепот сменился деловыми репликами.
Я шел с Полиной Антоновной, соображая, как поймать машину. Дело в том, что коллеги автобусом собирались в кафе, где сняли зал для поминок. Звали, конечно, и нас, но Полина Антоновна, поблагодарив, отказалась.
— Спасибо, спасибо за помощь, за хлопоты, но в ресторан не могу. Обременительно в мои годы. Вы уж сами…
Коллеги не настаивали. А машина нашлась.
— Разрешите подвезти вас?
Предложение было уместно, но неожиданно. Говорил Игорь Николаевич. Он стоял у приоткрытой дверцы светлой «Волги», которая примостилась на площадке позади автобусов. У могилы я его не видел. Да и вообще делать ему тут было вроде бы нечего.
Еще когда я был у Перепахина, он позвонил Полине Антоновне и сообщил, что смерть Сергея естественного характера. Из нас троих он испытал, конечно, облегчение наибольшее, ведь разрешилось темное и, может быть, трудное дело. Одним убийством меньше — это всегда хорошо, только выдуманный Шерлок Холмс печалился, что преступность на убыль пойти может.
И конечно же, выразил Полине Антоновне сочувствие, причем особое, потому что, как сказал Игорь Николаевич, он знал немного Сергея еще по университету, хотя учились мы на разных факультетах.
Я говорю «мы», потому что и сам понял теперь тот взгляд, которым окинул меня Игорь Николаевич в комнате Сергея и который показался мне почти подозрительным, а на самом деле свидетельствовал только о том, что память его мою превосходила. Он и меня вспомнил. Впрочем, что удивительного?.. Как у них говорится, — такая работа. А я был не на работе, а в полной растерянности. Даже визитную карточку его в карман сунул, фамилию не прочитав.
Теперь карточка пригодилась. Фамилия вдруг вырвала из прошлого лихое какое-то студенческое сборище и парня в узких брюках, отчаянно проколачивающего на расстроенном рояле модные буги-вуги. С узкими брюками и бугами общественность боролась. Был даже стишок:
