Инна Булгакова - Сердце статуи
— Нет, не уверен… А что, ты был на допросе у следователя?
— Соседи просветили, — инстинктивно я умолчал о письме. — Расскажите мне о ней.
В отличие от Семена, доктора не шокировало мое обращение на «вы».
— Я ее видел всего раз. 9 мая мы у тебя собирались. Маленькая блондинка с зелеными глазами.
— Чем она занималась?
— Кажется, имела какое-то отношение к кино.
— Сколько ей лет?
— Не больше двадцати.
— Нет, я был ненормальный!
Доктор улыбнулся тонко и как будто презрительно.
— Насчет Веры — все вопросы к Семену. Она была его знакомой.
— Она умерла?
— Ничего не могу по этому поводу сказать. Ты побледнел.
— Случаются головокружения, как будто падаю в черную яму.
5
Я лежа в спальне на меховом покрывале; Иван Петрович сидел на стуле у секретера, у ног на ковре — черная сумка; позади солнечное окно, лицо затемнено, голос равнодушно вкрадчивый.
— В результате пережитой травмы и стресса нарушено (или даже разрушено) твое биополе… образно говоря — в энергетическом покрове появились дыры, энергия иссякла. Психически ты сейчас обнажен и безоружен. Вот эту защитную зону необходимо восстановить.
— Как?
— Христианин сказал бы: исповедью и покаянием.
Мне смутно чувствовалось, что Иван Петрович — последний человек, перед которым я исповедался бы.
— Какое ж покаяние, коль я ничего не помню?
— Шанс есть. Я же сказал: пятьдесят на пятьдесят. Чего конкретно ты боишься?
— Например, вас.
Он усмехнулся.
— Ну, это естественная реакция на раздражитель… на врача. Еще чего?
— Меня пугает статуя в саду, дом, гроб, зеленый кулон…
— Что ж, вполне вероятно, ты перечислил реалии трагедии, происшедшей 10 июня. Твоя последняя работа, твой дом, ассоциирующийся для тебя с гробом… Я прав?
— Наверное, — почему-то я умолчал о богатой домовине в сарае.
— Ты от меня ничего не скрываешь?
— Нет.
— Странно. Мне показалось… ну ладно. Что такое «зеленый кулон»?
— Я нашел вчера в секретере.
— Что в нем страшного?
— От прошлого мне остался один сон: статуя с зелеными пятнами.
— Зеленые пятна… — повторил Иван Петрович с интересом. — Патина или окисление?
— Нет. Как будто кровь.
— Да, ты был залит кровью… но зеленые? Трупные пятна, признак разложения?.. Видишь, какой любопытный символ таится в твоем подсознании: дом-гроб, в котором разлагается труп.
— Иван Петрович! — взмолился я. — Давайте обыщем все — от чердака до подвала.
— Милиция наверняка делала обыск… Ладно, давай.
В порыве внезапного азарта мы нашли на кухне электрический фонарик, взобрались по наружной лесенке у задней стены на чердак. Обширное пустое пространство, пол утеплен шлаком, котел отопления… Я поковырялся в шлаке — тонкий слой, человека не спрячешь.
— Запаха нет, — вдруг сказал Иван Петрович. — Знаешь, как пахнет труп?
— Не помню… а может, не знаю. Пылью пахнет. Углем…
— Правильно.
В забетонированном подвале (люк в кухне) я смахнул с полок запасы консервов (к войне, что ль, готовился?), простучал стены — звук равномерный, упругий, вроде никаких полостей… и не пахнет… В углу на низенькой табуретке симпатичный пузатый бочонок с краником. Я повернул, смочил пальцы.
— Кажется, коньяк.
— Армянский. Это тебе Сема подарил.
— С какой радости?
— За работу. Ты от денег отказался.
— Значит, жадюгой я не был?
— Ты был щедрым человеком.
— Коньяк-то мне можно употреблять?
— В умеренных количествах.
Мы нацедили пол-литровую банку, поднялись на кухню. Я глотнул, готовясь к испытанию в мастерской. Поле битвы.
Иван Петрович принюхался.
— Ароматические свечи.
— Мне говорили, я любил, когда работаю…
— Да, ты был с причудами… впрочем, не выходящими за рамки. Кто ж твой враг, а? — резким жестом доктор обвел обломки и крошево.
— Может, я сам себе враг?
— Остроумное предположение. Но такой удар кувалдой ты себе не смог бы нанести. Где-то должна быть дверца, закамуфлированная обоями… ага, здесь. Кладовка.
А, та самая, что видна на фотографии. Мы вдвоем протиснулись в квадратную комнату без окон. Вспыхнул свет. Антресоли с папками, эскизами, картинами… инвентарь скульптора и тоже гипсовый мусор. Иван Петрович прокомментировал:
— Некий враг потрудился на славу.
Я откинул ногой белое пыльное покрывало на полу. В этой комнате крови, кажется, не было.
— Как вы думаете, доктор: это внезапное бешенство вандала или… кто-то боялся моих работ?
— Боялся?
— Ну, какая-то тайна в них была, кого-то… не знаю, как выразить… разоблачали мои идолы?
— Илы ты в них замуровал драгоценности, — пошутил Иван Петрович. — Пойдем. Ничем подозрительным нигде не пахнет. А жаль… анализом сна можно вскрыть истоки страха: дом-гроб-труп… с зелеными пятнами.
— Я б его разнес по кирпичику.
— Что мешает?
— Жить негде.
— Тоже верно.
Мы сели в мягкие обволакивающие кресла в холле, светильник сиял задумчиво-нежно. Выпили.
— Незадолго до происшествия мы с тобой вот так вот тут сидели, проводили нечто вроде психоанализа.
— А что, я уже был… того?
— На редкость здравомыслящим человеком ты был. Но сейчас в России атмосфера, знаешь, вредная, сюрреалистическая, так сказать конца света ждем.
— Знаю, вчера газеты хотел почитать…
— Не надо. Тебе и без того хватает. Так вот. Ты вдруг заинтересовался, с научной точки зрения, явлениями черной магии: сглаз, наговор, ворожба…
— Да уж, причуды еще те.
— Я предложил тебе шутливый тест, ну, забавный. Было бы любопытно сравнить: сдвинулось в тебе что-нибудь в результате шока.
— Пожалуйста.
— Говори, не задумываясь, первое, что придет в голову. Ты идешь по дороге — какая она?
— Разбитая, в колеях.
— Вдруг видишь сосуд.
— Лампада, в которой горит огонь.
— Перед тобою море.
— Гнилое, в вонючих водорослях.
— Углубляешься в лес.
— Высокие осины, темно, страшно.
— В лесу озеро.
— Ни за что не подойду, болото.
— Встречаешь жилье.
— Сарайчик с замшелой крышей.
— На поляне стоит конь.
— Вороной масти, мне он не нравится.
— Вдруг — навстречу медведь.
— Я бы подошел подразнить мишку.
— Но на тропинке препятствие.
— Трухлявое бревно — просто перешагнул бы. Что все это значит?
— Сейчас расшифрую. Разбитая дорога — твоя жизнь. Огонь в лампаде — любовь. Гнилое вонючее море — работа. Осиновый темный лес — мироощущение. Озеро-болото, извини, секс. Сарайчик с замшелой крышей — внутренний мир. Черный конь — твои друзья. Медведь и трухлявое бревно — ты пренебрегаешь опасностью и жизненными препятствиями.
— Ничего себе наборчик! Что в нем изменилось?
— Легче назвать, что не изменилось? Не очень любезное (вопреки фамилии) отношение к друзьям — да, ты любил одиночество. Пренебрежение опасностью и препятствиями — правда, отличался безрассудной смелостью. Зато остальное… прямая, как стрела, дорога, вымощенная плитами — они разбились, это естественно. Отсюда — мрак мироощущения, леса. В вонючие зеленые водоросли превратилась твоя работа — морем, пронизанным солнцем, была она для тебя. Ну, а уж если мы исследуем либидо…
— Ну, ну?
— Бьющий через край фонтан — огонь в лампаде… Вот как видоизменилось в тебе чувство любви. Поразительно. А озеро… нежное, ласковое, ты плаваешь и ныряешь без устали. Теперь не подойдешь — боишься, затянет в болото. Словом, чувственная сфера и творческая претерпели кардинальные изменения. — Иван Петрович глядел на меня со странной застывшей улыбкой — крупный, спокойный, темноволосый — врач. Которому пациенты несомненно доверяют, интересный мужчина… вот только глаза неприятные — водянистые, словно бельма. — А что это за сарайчик с замшелой крышей, а?
— Что за сарайчик? — прошептал я.
— Ну, внутренний мир.
— Я просто так ляпнул, не подумав.
— Это и есть самое ценное признание, то есть искреннее.
В воображении моем проплыл роскошный гроб.
— Неужели злосчастный удар кувалдой способен изменить личность?
— Не думаю. По-старинному я бы выразился так: ты пережил нечто такое, что перевернуло тебе душу.
— Что? Что именно?
Старый друг улыбался задумчиво-умно. Интересно, что он ни разу не обратился ко мне по имени.
— Никаких газет, никакого телевидения…
— Да мне и не хочется, меня так поглотила тайна…
— И на ней особо не сосредотачивайся. Читай классику. Постепенно, под моим руководством будешь адаптироваться к действительности.
— Лечение стоит дорого?
— Пока бесплатно. Для тебя. Воспринимай это как последнюю улыбку социализма.
