Елена Сулима - Московские эбани
— Тебя замуровали в башню. Ты выдавала продукцию, а слава доставалась мистеру Икс.
— Все не так мрачно. В башню меня никто не замуровывал. Я жила на столь просторной вилле. Такие лишь снились нашим новым русским. Да что мне тебе говорить, ты, наверняка, сам все знаешь. — Виктория жестом предложила ему следовать за собой и, проведя на кухню, принялась готовить кофе, затем разлив его по чашкам и предложив, ставшему растерянно послушным, Вадиму присесть на табуретку, продолжила:
— Но все эти виллы, условия слуги — ничто не трогало меня. Я была как отмороженная, как во сне. Мир вокруг был столь далек от моего понимания, что я и не стремилась вникать его детали, свыкаться с ним. Но, во всяком случае, он был удобен, для того чтобы делать то, что мне всегда хотелось делать. И всегда удавалось с трудом, преодолевая невероятное сопротивление среды, людского мнения о том, как надо правильно жить женщине. Здесь, то есть, там я все делала правильно. Мир позади меня был ясен, но столь жесток ко мне, что при воспоминании я ничего не чувствовала, кроме боли. — Она сказала и замерла на секунду, словно вглядываясь в себя прошлую и не веря себе: — Когда я вышла из самолета дул сильный ветер. — Продолжила она, Вадим откинулся на спинку стула, чувствуя, как разглаживаются морщины внутреннего напряжения: — Ветер всегда действовал на меня вдохновенно, потому что я ходила раньше на катамаранах. А на них не спрятаться в каюту от ветра и мороси, как на яхте, можно только щуриться, и вглядываясь вперед, ловить воздух парусами… — Она вновь замолчала ненадолго, и Вадим представил её лежащей распластав руки на палубе под солнцем. Шикарная, соблазнительная сцена никак не омрачалась ни моросью, ни ветром. "Но зачем она об этом вспомнила — о ветре подумал" — Вадим и перестал слышать её рассказ, лишь ритм, и отдаленное ощущение белого города — Кейптауна…
"…словно проплывало мимо, и было настолько не мое и мое в тоже время, что мне казалось: это мой, мой и только мой сон…..Потом — вторую картину, не оглядываясь, не вникая в детали окружающего, черпая все лишь изнутри себя… А когда мой продюсер узнал, что я ещё и не умею водить машину, он был поражен также, как если бы я заявила, что не умею ни читать, ни считать… Он приставил ко мне человека, который начал учить меня водить. И вот день на третий моих мучений, учений…..кругом виноградники и неожиданно выпирающие из-под земли скалы… Сплошная луна!….и тут я увидела корову… Сознание мое зацепилось хоть за что-то родное с детства, и я пробудилась окончательно…"
Вадим тряхнул головой, пытаясь тоже пробудиться, и сосредоточился, а она продолжала:
— Но пробудилась я так, словно перешла поле сна, по другую его сторону в новой жизни, понимая, что никогда мне уже не вернуться в свое прошлое, потому, что теперь оно, прошлое, стало для меня сном. Но я осталась той же. Я всегда боялась коров. Их покорная тупость в глазах всегда приводила меня в состояние панического отвращения. Но коровы все равно напоминали о прошлом! Я вышла из джипа и корова потянулась ко мне с такой парной нежностью!… Я тут же вспомнила! Вспомнила сразу все удушающие кошмары того, сна. То есть, моей прошлой жизни, но все равно сна — начала моего прошлого окружения: нянек в яслях, топающих в огромных войлочных тапочках, то требующих от тебя размахивать флажком, кружа за всеми детьми по кругу, то садиться, пардон на горшок, когда ты не хочешь — я помню себя с рождения. Помню запах из-под их подолов, чужеродное плотское тепло их мягких тел, когда они, усадив меня на колени, одевали в какую-то неудобную, душную одежду, а их груди — что вымя, в которых можно утонуть, как они душно обволакивали меня! После них я с детства ненавидела, когда меня обнимают этакими всепоглощающими, удушающими объятиями, даже мама. Я чувствовала всегда в такие моменты, что растворяюсь и исчезаю, задыхаюсь и борюсь за то, чтобы вырвать свое «Я» из небытия.
— Понял намек. Понял. — Закивал Вадим. — Я был удушающе теплым, когда предложил тебе лечь рядом?
— Вы?.. — Она рассеяно отмахнулась и, встав из-за стола, отошла к окну. Вадиму показалось, что теперь он понял, почему она так часто всматривается в окно — не верит новым декорациям своей жизни. А она продолжала, говоря в пол оборота: — Коровы всегда были символом животного, глушащего человеческие, эстетические начала материнства. Я с детства ненавидела молоко, которым меня поили насильно, а от парного меня рвало. Вот видите, какая я патологичная.
— А в этом что-то есть. — Закивал Вадим, — Кажется апостол Павел, сказал, что настоящих мужчин нельзя кормить молоком — настоящего мужчину кормят мясом.
— Я вроде бы женщина, — бросила Виктория с укоризной.
— Зато настоящая.
— Вы меня перебили. Я потеряла внутренний темп.
— Коровы вызвали у тебя знакомое чувство, потому что все вокруг тебя было столь другое, что ты не могла понять как на что реагировать. Напомнил он.
— Да. Вот, видите, какой вы тонкий психолог. Даже не поверишь, что вы могли вот так запросто залезть в постель к малознакомой женщине.
— Но, прости, дурака! Ты уже немало… Ты уже для меня очень много чего!.. С первого взгляда!
— С первого взгляда? А я вам не верю. В первый же момент вы пошли на обман.
— Но каким образом я ещё мог к тебе подойти поближе! Ведь я влюбился в тебя с первого взгляда.
— Нет, нет… — замотала она головой, словно испугалась. — Нет! Есть одна сила, с которой тигр бросается и на кролика, и на буйвола, и вообще себя чувствует тигром — это сила искренности. Так говорят на востоке! воскликнула она и добавила твердо, — Там, где я жила. По-настоящему. Без и этой силы ничего настоящего не может быть! А ты поступил неискренне, ища предлог, прикинувшись кем-то…
— Но так получилось! Я не виноват, это Иван! Он даже ничего толком и не знает о тебе. А я почувствовал — больше!..
— Что больше? Чем что? Не стройте иллюзий. — она снова перешла на "вы", — Я человек малоинтересный, потому что не умею развлекаться, отдыхать. Впрочем, вся моя жизнь последние годы — сплошной отдых, потому, что мне нравился каждый мой день. С того самого момента, когда я очнулась, я вдруг четко поняла, что я живу, что я живая… Я — есть! Все остальное как река протекающая мимо. Я ловлю воду этой реки времени и выжимаю из неё камень — так пишутся у меня картины.
Я и сама стала цельной как камень, и ничто не могло уже разболтать меня словно какую-то взвесь в сосуде.
— Скажи… — наклонился к ней через стол, ухватив за запястье проплывающей мимо руки с дымящейся сигаретой, — Скажи мне только, кто я?
— Ты?.. — она отшатнулась.
— Да я. Ну… по этим, по древним египтянам.
— По разделению египетских жрецов?
— Да. Земли? Или все же…
— Да не зацикливайся. Древнего Египта уже нет.
— Но все-таки?
— Ты — фифти-фифти.
— То есть как?
— Так. Просто. В тебе борются два начала. Когда-нибудь одно победит.
— Какое?!
— Трудно сказать. Но для того чтобы победило одно не надо прикладывать никаких усилий. Больше я тебе ничего не скажу.
— Я понял. Но там, в Африке, там также делился мир людей для тебя?
— И да, и нет. Там были другие точки отсчета. Там мир людей делился на эмоционирующих инстинктивных деструкторов и конструкторов-инструкторов. И те, и другие были далеки от меня. Люди жили в моей жизни, но я не жила среди них! Их жизнь была там, за забором, а на воротах этого забора был нарисован пистолет. Это расшифровывалось просто: "Любое проникновение стреляю стразу". Конечно, я не собиралась стрелять. Эта табличка весела всегда. Такова местная традиция белых. Отсюда и начинался мир, в нюансы которого мне не хотелось вникать, хотя приходилось знать о происходящем. Там каждый день было происшествие, каждый день было кого, и чем позабавить. Был повод для разговоров, обсуждений и даже нервотрепки. По телевизору шли телесериалы мелодраматического жанра, а на улицах то — громкие конвульсии очередной Кармен, то — натуральные боевики. И когда я спрашивала, о том, что там, то мне моя негритянка, Нага, отвечала коротко: «Эбони».
"Эбони, так эбани" — соглашалась я, не думая о смысле этого слова, которое чуть искажала, заменив «о» на «а». Таким образом, звучание его становилось столь сходно с нашим матерным словом, которым можно охарактеризовать фактически всех — от дурака, до гения, от простого труженика до президента, что я удовлетворялась её кратким объяснением. Чтобы не происходило на улице, базаре, в телепередачах про ежедневный криминал, если кто-то кричал вдалеке — все было: эбани. Так и стало для меня называться все этим словом. А потом я узнала, что на слово «негр», "блэк", да хоть «вайт» — местные обижаются. Но эбони — это как бы не цвет, хотя тоже означает черный — помнишь, "черное дерево" — эбонитовое дерево. Мое же «эбани» стало нечто большее — это мир, в который лучше не заглядывать. Нага вырвалась из него и очень гордилась этим. Ты понимаешь, на какую букву я про себя заменяла букву «Э»?
