Юрий Енцов - Охота на единорога
Глаза болели, исцарапанные песком, но он что-то различал вокруг. Так же очень смутно он слышал звуки, в ушах шумело. Встать во весь рост мешала сумка с манускриптом. Он долго выдергивал ее из-под кирпичей, вытащил и повесил себе на плече. Ему куда-то надо было идти, или ехать, но он не помнил куда, и самое главное очень болел бок.
Глава 12
— Ты много путешествовал, — сказал король, — расскажи мне, пока мы доедем до места, что ты видел?
— Странно, — сказал звездочёт, — ты — владыка и вам не свойственно интересоваться землями, где обитают чужие подданные.
— Мне интересны не столько земли, сколько твой рассказ о них…
— Ну что ж слушай: мой путь начался в одном из королевств Пиренейских, которое теперь, когда я побывал в стольких землях, и само затерялось в моей памяти среди прочих чудных стран. Что же касается родины, которой обладают все живущие и ты в том числе, великий король, то у меня — её не стало, я в долгих странствиях, заполненных к тому же постижением наук, потерял свою родину. То есть она есть, я мог бы вернуться. Но я обнаружил бы там (так уже было 10 лет спустя после отплытия за океан с одним итальянцем) какую-то землю и каких-то людей, язык которых мне понятен, и которые во всей своей простоте понятны мне. Но я не чувствую к ним большего, чем та нежность, что храниться в душе, нежность к воспоминанию о тех же самых людях, таким образом она вроде бы принадлежат им. Но, это не совсем так, ибо они были некогда увидены глазами мальчика: ребёнка подростка, юноша, преодолев, что оказалось нетрудно, зов родных мест, снарядил корабль в новые земли и отплыл вместе с другими знатными юношами, мужами и их людьми.
По возвращении, а вернулись немногие, кто-то остался там — в далёких землях за морем, кто-то утонул или был убит, но я вернулся и по возвращении привёз не столько золото, сколько древние науки давно забытые у нас. Но привез ещё немного драгоценных металлов, путешествие окупалось.
Мой отец тогда был ещё жив и по моей просьбе, выхлопотал у короля место посланника в далёкий Китай. Мать моя плакала, ведь я — единственный её сын, остальные умерли младенцами. Но отец понял меня, я отправился на Восток.
А там, как не ждал и не жаждал новых впечатлений, увиденное превзошло всё. На другом конце света, мне открылось часть науки, безвозвратно утерянная в джунглях новооткрываемых земель. Азия — сама, как утверждают, разделённая Океаном — не смотря на этот водораздел — содержит единое знание и одна наука почитается и в её западных и в её восточных землях. Корни, упущенные мною в начале моих странствий, проросли, таким образом, на Востоке.
Дабы жить в Китае для пользы моего отечества, мне пришлось, ради блага короля пойти на страшный грех: я с моими людьми сделал вид, что отрекаюсь от веры. Мы растоптали и сожгли судовое распятие. Капеллану было строго-настрого запрещено выдавать своё звание.
Когда время нашего визита закончилось и кораблю с товаром предстояло возвратиться, я на обратном пути остался в землях империи Великих Моголов, оправдывая перед соратниками это тем, что хочу послужить ещё и здесь на благо Короны. Но на самом, деле мне хотелось продолжить исследования в центральном Китае.
Я проник туда вместе с одним индийским раджою, затем через северную Азию и Европу вернулся домой. Я понимал уже достаточно уже достаточно. Но мне казалось, что грех вероотступничества обязывает меня постричься в монахи и я решил сделать это по вашему — сделаться дервишем. Но тут король вспомнил обо мне и снова решил послать меня в Китай, где к тому времени воцарился его Пиренейский сосед-соперник. Однако, как не любил я тамошних мест, новые путешествия не привлекали меня. Собственные научные изыскания манили сильнее.
Король рассердился на мой вежливый отказ, и охладел ко мне. Я, к тому времени, похоронил отца и вступил во владения моими землями, продолжая на досуге совершенствовать познания в медицине и науках.
Тут, когда мне уже казалось, что о моей придворной службе забыли, что вся моя дальнейшая жизнь пройдёт тихо, скрашиваемая приятнейшим для меня делом, мой синьор прислал письмо, в котором второй раз просил возглавить экспедицию в восточные области мира. По-видимому, корабли, возглавляемые другими начальниками, не возвращались. Отказываться вторично значило нанести его величеству страшное оскорбление и я, сославшись на нездоровье, уехал во Францию будто бы на леченье. Жил в Париже, бывая наездами в разных странах, куда гнала меня моя собственная воля, а не чье либо принуждение. Так попал я в один город, в северной Италии. Тамошние жители слывут в наших краях путешественниками, в этом городе скапливается много разного товара приятного для тела и ума…
В Венеции я решил предпринять путешествие, окончившееся для меня знакомством с тобой Великий король…
Все это де Кастро рассказал пока слон плавно бежал по дороге к королевскому заповедному лесу. Странные звуки его языка беспокоили погонщика и он время от времени украдкой заглядывал в беседку, где под тяжелыми парчовыми портьерами восседали король и его звездочёт.
Асмана же речь де Кастро ничуть не смущала, он часто вклинивал в рассказ слова и выражения из языков королю неведомых, но угадываемых вследствие необыкновенной близости, которую умел создать вертлявый человечек с манерами, поначалу казавшимися странными, но когда к ним привыкает взгляд и слух, все становилось на свои места.
Езда в королевский заповедник была довольно долгой. Это место располагалось в предгорьях короткой и довольно пологой горной гряды, которая как бы случайно по небрежности верховного существа, находилась в монотонной волнообразности Калистанской равнины. Горный кряж, одиноко паривший здесь не отличался крутизнами и имел только одну скалу напоминавшую уменьшенные копии пиков Памира, что располагался далеко на севере. Она прозывалась Лабан-Рош. Но и её хватало, чтобы помешать южным ветрам нести влагу далее вглубь материка, воздушные росы оседали на склонах Лабан-Роша (что в переводе с местного наречия то и значит) и южные склоны горной гряды т. о. были постоянно орошаемы по прихоти Аллаха или по случайности и земные владыки близлежащих мест облюбовали кряж давно. Их привязанность к нему как к месту охот была давней.
На нескольких тысячах десятин благодатного леса перелесков и степей водилась всевозможная живность. И если леса округи находились в ведении королевских вассалов, которые были вправе делать с порубщиками что угодно, то растительность Лабан-Роша находилась в ведении «Королевского Лесничего, который строго наказывал всякого, кто смел посягать на неё: срубившему сук — отсекали руку, срубившему дерево — голову.
Что касается живности, то тут самовольщик подвергался традиционной казни посредством бросания нарушителей в клетку с шакалами. Казнь довольно жестокая, однако король Асман, не смотря на своё необыкновенное человеколюбие не отменил её, по той простой причине, что не знал о существовании этой стародавней традиции. Возможно, узнай он о ней, она прервалась бы, но этот пробел в изучении юриспруденции собственной страны, привёл к тому, что обычаи травить браконьеров шакалами просуществовал в Калистане ещё несколько столетий и был отменён только английским генерал-губернатором, да и то только после того как потомок королевского лесничего по недоразумению казнил старинным способом юного лейтенанта, приходившемуся генерал-губернатору племянником.
Но не будем забегать, вперёд. Последствием строгих обычаев — в те времена в Калистане ещё не делали разницы между обычаем и законом — было необыкновенное обилие живности в заповедном горном лесу. Звери тут не боялись человека, который обычно приходил к ним с миром. Только звук королевского рога заставлял их трепетать, да и то, положившись на быстрые ноги, можно было сохранить свои жизни и льву и оленю. Лабан-Рошская пуща была довольно обширна и скрывала самых быстроногих. Королевская охота т. о. не превышала естественного ущерба живности горного леса.
Неопытный глаз мог бы принять скалу Лабан-Рош за те каменистые кручи, что подпирают небо в местах назначенных свыше. Но взгляд человека знающего, различал, что это лишь большой камень, лежащий на равнине, которая в свою. очередь, и не равнина вовсе, а чередование пологих холмов и ложбин. Сие весьма подходит и для земледелия и для содержания небольших стад. Скотоводы, пренебрегающие обработкой земли, предпочитают равнины гладкие как стол, по которым их стадам, удобно течь, повинуясь смене погоды и собственным смутным прихотям.
Людям же тяготеющим к оседлости, прихотливые изгибы поблескивающего кремнием ландшафта, куда милее. Ибо к участку степи трудно привыкнуть, её пейзаж повсюду одинаков и состоит, по большей части, из земли и неба, если простоит более сезона одинокая былинка, к которой привыкает взор, то и она высохнет и надломится и потому единственный ориентир и примета — для кочевника равнины — это её край, там, где она кончается, переходя в предгорья или во владения враждебного соседа».
