Владимир Зарев - Гончая. Гончая против Гончей
— Попробуйте вспомнить… не носил ли этот тип большой номер ботинок, такой большой, что бросается в глаза?
— Нет, товарищ Евтимов, ни в коем случае! Приятель Бабаколева — маленький такой человечек, верткий, росту в нем не больше метр шестьдесят пять.
— А как его зовут?
— Откуда ж нам знать, я ж вам говорил: Бабаколев был молчалив, как стена, пни ее — она ни звука.
— А узнать сможете, если увидите?
— Конечно, — подобострастно отвечает Пацев, — ребята тоже подтвердят.
За моей спиной жалобно скрипит стул. Я совсем забыл о лейтенанте Ташеве. Оборачиваюсь, вижу его побледневшее лицо, и неизвестно почему мне становится его жаль.
(11)Мы с лейтенантом сидим перед шашлычной на Ситняковском рынке и жуем сочные котлеты. На столике стоят четыре пустые бутылки из-под пива, валяются пластмассовые тарелочки с остатками томатного пюре, на грязной скатерти цвета осеннего дня полно хлебных крошек. Но вся эта антисанитария компенсируется ярким полуденным солнцем и чистым воздухом. Тепло, приятно, рынок почти пуст, напротив пожилая женщина продает с лотка тепличные тюльпаны. Мы настолько голодны, что даже не смотрим друг на друга. Сытый человек глупее, но благороднее голодного. Наконец, я уже в состоянии реагировать на внешние раздражители — слышу неумолчный гул большого города, ощущаю запах выхлопных газов. Ташев пьет маленькими глотками яблочный морс, я закуриваю.
— Это нечестно, — говорю я, — ваши котлеты были больше!
Лейтенант остается серьезным, ему не до шуток. Лицо у него озабоченное, почти сердитое, пальцами он катает хлебный шарик.
— Какие мерзавцы, — тихо произносит он. — Да ведь это, товарищ полковник, попытка морального убийства!
— Вы правы, не случайно Бабаколев просил вернуть его в тюрьму. Но моральными убийствами занимаются профсоюзы и товарищеские суды… к сожалению, мы ищем физических убийц.
Чувствую, что эти слова, равнодушно сказанные мной, задевают Ташева. Он разочарован моим бездушным отношением к убитому. И действительно, чем лучше, чем человечнее эти милые ребята с автобазы того неизвестного молодчика, что помог Бабаколеву перебраться в мир иной? Они удовлетворились мелким, мелочным злом лишь в силу своей душевной недостаточности, были лишены смелости, да и философии, необходимой для совершения крупного преступления. «Бабаколева нельзя было избить… он был страшно силен», — смущенно признался бригадир. Они боялись его силы и нашли его слабое место — запятнанную биографию, тот печальный факт, что он недавно вышел из тюрьмы. Возможность раздавить человека, убить его психически, не неся за это никакой ответственности, — вот что угнетало Ташева. Его мучила ненаказуемость совершенного злодеяния. Быть может, он впервые столкнулся с несправедливостью, не боящейся закона и таким образом переросшей смысл нашего ремесла. Но он еще не понимал, что механизм морального убийства — не личное дело отдельно взятого человека, а результат несовершенства социального устройства. На складах нет строительных материалов, и это вынуждает людей искать таких мошенников, как Пацев, и платить им втридорога. Находясь под угрозой разоблачения, такие, как Пацев, превращаются в моральных убийц, диктующих условия чужого существования: или ты тоже будешь красть, или мы снова отправим тебя за решетку! Страшный, заколдованный круг! Тут можно задать печальный вопрос: а почему нет строительных материалов? Верно, их расхищают и крадут, но почему? Другой возможный ответ: много ненужного строительства, строятся огромные предприятия, которые потом не знают, что производить, или являются убыточными. Пацева мы все же накажем, но как можно осудить министерство или ведомство или же принятое абсолютным большинством решение? В «Долине умирающих львов» мы называли эту некомпетентность «издержками роста», но и Генерал, и Генеральный директор, и я сознавали, что по сути дела это скрытая форма преступности. Самые благие пожелания, самые оптимистические замыслы, если они необдуманны и нереальны, порождают в процессе их осуществления моральный конфликт и, следовательно, ведут к преступности.
От всех этих рассуждений или от котлет ощущаю легкую боль в желудке: застарелая язва — верный друг, никогда не покидает меня. Ташев растерянно моргает своими фиалково-голубыми глазами, которые с годами посереют, приобретут цвет старого металла. Мне жаль его, и в то же время я испытываю нежность, почти благодарность к его молодости, потому что знаю и другое — борьба со злом не бессмысленна, просто она нескончаема. Следователю предопределена судьба Сизифа: медленно, с трудом, иногда с азартом, вызванным сознанием живучести и многоликости зла, вкатывает он тяжелый камень вновь скрывается вниз, и снова чувствует себя слабым, истощенным, но одновременно с этим и всесильным, потому что должен начать все с начала. «Философствование — тоже наша профессиональная деформация, — думаю я, — а может, просто наше оправдание!»
— В двух вещах вы правы, товарищ полковник, — тихо говорит Ташев. — Никто из этих мошенников на автобазе не осмелился бы убить Бабаколева, они и вправду мелкие сошки. Мы допросим их в следственном управлении, выбьем, как мучные мешки.
— Что ж, выбейте, — соглашаюсь я.
— И еще… — Лейтенант крошит корку хлеба и бросает нахальным голубям. — Все это только житейская грязь, о которой говорил вам Бабаколев… настоящая, подлинная грязь нам еще не известна.
— Как это вы догадались?
Наконец-то Ташев улыбается, его интеллигентное лицо светлеет, в глазах играет отблеск солнца.
— И все же я не знаю, с чего начать.
— Начнем с нескольких простых вещей, — отрешенно говорю я. — Поищем таинственный автомобиль, на котором скрылся убийца Бабаколева. Неплохо будет найти и кудрявого типа с усиками… Бабаколев брал его с собой в кабину, а это означает, что они были друзьями. Ваше дело, Ташев, как вы это организуете, я завтра уезжаю.
— Значит, вы меня покидаете?
— Нет… Я уезжаю во Врацу. В этом красивом городе имеется тюрьма, а в этой тюрьме шесть лет сидел Бабаколев. Начальник тюрьмы — мой друг.
Почти одновременно мы поднимаемся с места и пожимаем друг другу руки, словно знакомимся. Я чувствую, что лейтенанту хочется поговорить еще, но времени у меня в обрез, надо к тому же купить букет тюльпанов, ибо только таким путем мне удастся усмирить гнев Марии. Я похлопываю его по плечу и серьезно спрашиваю:
— Ташев, ты читал миф о Сизифе?
(12)Попасть в тюрьму и легко, и трудно. Это внутреннее противоречие делает ее таинственным и закрытым для постороннего глаза институтом, в сущности же тюрьма — такое же заведение, как детский сад, университет… однако в нем приобретают особые знания.
Мне пришлось ждать около получаса, я уже готов был отчаяться, но старая дружба преодолела все преграды, даже с колючей проволокой. Наконец, старшина провел меня боковым коридором к кабинету начальника тюрьмы. Кафельный пол в коридоре блестел, как стекло, — по себе знаю: чистота бывает порой тоже формой человеческой несвободы. Кабинет Плачкова оказался уютной комнатой с самой красивой решеткой на окне, какую мне приходилось когда-либо видеть. Тонкая, изящная, она расчерчивала на квадраты живописный вид на врачанские скалы — загадочно-темные на фоне утреннего неба, гордые и неприступные, непроницаемые даже для моего восхищенного взгляда.
Удобно расположившись в кожаном кресле, я сделал глоток кофе из чашки, стоявшей на низком столике. Кабинет был обставлен в буржуазном стиле сороковых годов. С потолка свисала старинная латунная люстра с оригинальными абажурчиками в форме цветка, письменный стол был темного дерева с резными ножками, зеленое сукно на столешнице и мраморная чернильница навевали горькие воспоминания. В углу находился знакомый мне сейф с медным львом, у стены стоял небольшой книжный шкаф, набитый всевозможными вымпелами и призами. Единственной современной вещью был персональный компьютер, стоявший на тумбочке-баре, — необходимое подспорье для памяти постаревшего Плачкова.
Он вошел внезапно, бесшумно закрыл за собой обитую дерматином дверь. Наше объятие было коротким и грустным.
— Ты ничуть не изменился, полковник, — ласково улыбнулся он.
— И ты выглядишь молодцом… как поживаешь?
— Много работы, Евтимов… К нам тоже уже присылают тех, у кого связи. Желающих полно, а жилой фонд, как тебе известно, у нас небольшой.
Плачков направился к столу, но сообразив, что это нас отдалит, уселся в кресло напротив меня. Мы знали друг друга еще с революции Девятого сентября, работали вместе в Первом отделении милиции. Он слыл способным следователем. Это был крупный мужчина, сердечный и доверчивый по природе, но его непроницаемое лицо было отмечено двумя особенностями. Мне еще не приходилось встречать человека с такими страшными густыми бровями — никто не смотрел ему в глаза, все глядели на его брови. А на подбородке у него голубел шрам, оставшийся от побоев в полиции, — «подарок» от самого Гешева, начальника Дирекции полиции в Софии. Еще в те времена Божидар подшучивал над ним: «Ты, Плачков, рожден для того, чтобы пугать людей… тебе надо работать в тюрьме!» Будто прочтя мои мысли, он улыбнулся и спросил:
