Павел Генералов - PRосто быть богом: ВВП
— Есть такая организация. ФАПСИ называется. Федеральное агентство правительственной связи и информации. А у нас там — свои люди. Плюс — немного везения. Ещё вопросы есть?
Вопросов больше не было. Можно было, наконец, заняться делом.
— Палыч! Найди–ка мне побыстрее Вику. Что–то я… по Мышкину соскучился!
***Милицейский пост, установленный Глазьевым, Степанов заметил издалека, хотя уже и смеркалось. Красно–синие фуражки сразу двух милиционеров маячили сквозь не слишком густые еловые ветки.
Чертыхнувшись про себя, Степанов поднялся на крыльцо гостиницы. Навстречу из дверей вышел сам Глазьев, будто давно тут именно его и дожидался.
— Доброго здравия, товарищ следователь! — вальяжно взял Глазьев под козырёк.
Степанов подхватил лейтенанта под руку и едва ли не силой стащил вниз по ступенькам.
— Ты с ума сошёл, лейтенант! — зашипел он. — На кой твой пост здесь, если его за километр видно?!
— Зато решётка в полной сохранности! — не без язвы в голосе ответил Глазьев. Похоже, ему очень не по душе пришлось это служебное задание.
Спорить было бесполезно.
— А кто–нибудь тут подозрительный крутился?
— Да вроде нет, — пожал плечами Глазьев. — Много народу тут ходило. Слесаря, командированные, пьяных подростков каких–то шугануть пришлось…
— А ещё?
— Ещё этот, изобретатель Мысливчик пару раз на «москвиче» к своей бабе наведывался.
— Что за баба?
— Да официантка местная, Люба Забаева. На открытие своего метро, кстати, приглашал. Послезавтра, в двенадцать. Вы сами–то пойдёте?
— А где это? — неожиданно заинтересовался Степанов. Про изобретателя Мысливчика и его метро он давно уже был наслышан.
— У главного вестибюля, как он его называет, на Бирюковском посёлке. Да там народу много будет, не ошибётесь, — уверенно махнул рукой Глазьев и расплылся в улыбке. — И далось ему это метро? Ведь пятый год роет!
— Буду! — по–военному чётко ответил Степанов. — Пост снимайте. Только решётку поставьте на место. Нет! — остановил он лейтенанта, уже готового передать приказание по команде. — Лучше в холл занесите. От греха подальше.
Пока милиционеры вытаскивали решётку из–под крыльца и заносили в гостиницу, Степанов стоял на ступеньках и глубоко размышлял.
Уже прощаясь, Глазьев опомнился:
— Да, товарищ следователь. Забыл доложить.
— Что ещё? — чуя недоброе, Степанов поднял на лейтенанта ненавидящий взгляд.
— Ещё одна решетка пропала. Такая, поменьше, — Глазьев изобразил руками её примерные размеры.
— Откуда? — почти не разжимая губ, проговорил Степанов.
— От городского суда, — не моргнув, ответил Глазьев.
Глава третья. Город особой судьбы
Природа благоволила Дятлову. В день, отведённый на полевые работы, дождь, уже вымотавший все нервы, взял паузу. Вроде как — сказал всё, что накопилось, и заткнулся.
Выехали спозаранок. Немолодой автобус, кряхтя и чихая, полз по размытой сельской дороге и, конечно же, заглох за полкилометра до места.
— Па–адъём, — гаркнул Дятлов.
Девчонки, мирно дремавшие весь недолгий путь, зашевелились.
— Дальше идём пешком, — объявил Дятлов, с удовольствием рассматривая своё отборное войско.
Двадцать студенток из педагогического колледжа — это оказалось круто. Настоящее девичье царство. Пряди волос из–под косынок, запястья рук, смеющиеся губы, глаза всех цветов радуги… В таком обществе и умереть не страшно!
Хотя насчет глаз и радуги, Дятлов, пожалуй, погорячился. Красных и жёлтых, а также оранжевых глаз у подопечных не наблюдалась. Одна, правда, шустрая, тощенькая нацепила было на нос красные солнцезащитные очки, но тут же сняла. Хотя дождь кончился и было по–летнему тепло, солнца явно не предвиделось.
Оставив автобус и тихо сквернословящего шофёра, Дятлов и его войско поднялись по дороге на пригорок и остановились, изумлённые. От открывшегося зрелища замирала душа.
Ромашковое поле казалось бескрайним, сливаясь с невнятной, размытой белесым туманом линией горизонта. Но, главное, поле дышало. И это дыхание было осязаемо, до него хотелось дотронуться ладонью.
Избыток влаги земля щедро возвращала небу. Над полем проступила испарина. От колебаний воздуха миллиарды капелек то приподнимались над миром, то опускались вновь. Вот и казалось поле уснувшим, мерно дышащим исполином… В эту красоту и предполагал Дятлов запустить студенток. Ударную гвардию в прозрачных плащах и резиновых сапогах. Вооружение — острые ножи и вёдра. В атаку — товсь!
Девушки шли по жёлто–белому полю ровными рядами — за каждой оставалась тёмная полоса. Срезанные ромашки складывались в вёдра по сотне. Каждую сотню относили Дятлову.
В маленькой книжечке Дятлов вёл строгий учет. Норма на каждую барышню была — десять вёдер, то есть — по тысяче ромашек на рыло. Так выразился Зайцев, давая задание, но Дятлов именно в этом случае был с ним абсолютно не согласен. Это у московских, может быть, и рыла. А великоволжские девчонки — голову на отсечение — издавна считались самыми красивыми не только в России, но и в мире.
Начали бодро, с шутками и перекличками. Основным объектом шуток стала толстенькая блондинка Ромашова.
— Ромашка на ромашке сидит и ромашкой погоняет! — объявила та шустрая, с несостоявшимися красными глазами, и водрузила на смеющуюся Ромашову лохматый венок.
Кстати, шустрая по ведомости числилась как Мохнаткина, и на её месте Дятлов вёл бы себя поскромнее — кто знает, к каким таким шуткам могла привести задиристую девчонку собственная фамилия.
К четвёртой сотне шутки стихли. Работа оказалась вовсе не такой уж и халявой, как казалось сначала.
— Ромашки спрятались, поникли лютики… — проникновенный голос Ромашовой разнёсся над полем, заставил уставших девчонок поднять головы.
— Когда застыла я от горьких слов, — подхватила с чувством Мохнаткина.
Вскоре пели все, вкладывая в песню остатки энергии. Странно, эти девочки всегда хихикали, когда их мамаши с подругами, подвыпив, с чувством голосили пахнущую нафталином песню. А теперь именно песня про коварных и красивых помогала в тяжёлом их труде — собирании ромашек для товарища Дятлова.
План был выполнен в рекордное время — к двум пополудни. За это время благодарная публика в лице Дятлова прослушала практически весь застольный репертуар пятидесятых–восьмидесятых годов прошлого века.
Последним загружаясь в автобус, Дятлов обернулся.
Изборождённое чёрными полосами, прежде такое прекрасное, с лёгким своим дыханием, серебристо–золотое ромашковое поле привиделось ему девичьим лицом, безжалостно исцарапанным в яростной женской драке…
***Если Ольгу Ильиничну Степанов пожалел и не стал вызывать на официальный допрос, то на остальных фигурантов по делу его благожелательность не распространялась.
С Ольгой, конечно, тоже выходило всё не так просто. Что касается «пожалел», то это было слишком мягко сказано. Как Степанов ни пытался себя уверить, от её женских чар он окончательно так и не освободился. Да и надежда на продолжение неправедных, но таких томительно сладких отношений с ней всё ещё теплилась в глубине его души, где–то под ложечкой. И даже когда он просто вспоминал об Ольге, ему, несмотря ни на что, становилось хорошо.
Братья же Суховы не только вызывали у него всё большие подозрения, но и, что греха таить, были прямыми и непосредственными соперниками Степанова на любовном фронте. Хотя даже под пыткой Юрий Аркадьевич не признался бы, что в следственных действиях он отчасти руководствуется и личными мотивами. Братья Суховы и без того его достали.
Младшего, Василия Ивановича, он вызвал повесткой на одиннадцать ноль–ноль, Виктора Ивановича — на двенадцать.
Для работы Степанову выделили небольшой кабинет на втором этаже городской прокуратуры. Кабинет принадлежал заместителю прокурора.
Суховых тоже пора было переводить из аморфного разряда свидетелей–подозреваемых в жесткую категорию обвиняемых. Собранных материалов по делу для этого явно не хватало, но взять братьев на пушку определённо стоило. Пусть повертятся как ужи на сковородке. Глядишь, и проколются невзначай. Провокативные методы следствия не были любимым коньком Степанова, но иного выхода он для пользы дела уже не видел. Опять же, если Ольге он предъявил обвинения на словах и без свидетелей, то с братьями намеревался беседовать строго под протокол.
Вася — Царь явился без опоздания.
— Так вы у нас теперь Бабореко замещаете? — оглядывая кабинет, с несколько натужным — как показалось следователю — весельем в голосе поинтересовался Вася. — Присесть позволите?
