Игорь Христофоров - Работорговец (Русские рабыни - 1)
Руки и ноги сами заработали с собачьей быстротой. Угольная крошка до крови прокалывала ладони, ощутимо пинался от качки по боку пистолет в кармане брезентухи, билась о пещерный свод голова, и только больной ноге было хорошо. Лодыжка отдыхала, пока за нее страдали колени.
Он врезался животом во что-то мягкое, вскинул от земли глаза и тут же вновь бросил себя вперед. Отлетевший Пеклушин волчком прокрутился по лужам, заозирался по сторонам. У Мезенцева гудело в ушах, и он не сразу понял, что только что пробкой вылетел из сбойки в вентиляционный штрек и сбил Пеклушина с ног.
Мокрая от крови ладонь сразу и не попала в карман брезентухи, а когда все же нырнула в его спасительное тепло, к пистолету, Пеклушин уже успел найти свой отлетевший после столкновения "ствол". В его расширившихся близоруких глазах, с которых только чудом не слетели от столкновения очки, смутно отпечатывалось страшное черное пятно, и, хоть до него было ближе, чем до Прислонова тогда, в кабинете, он выстрелил совсем не веря, что попадет.
-- Ты арестован! К стене! -- крикнул под взвизг пули возле уха Мезенцев, и Пеклушин с животным ужасом подумал, что милиционер заколдован.
И он бросился по штреку, забыв даже о том, что в руке пистолет.
Мезенцев распрямился и зло, в запале, послал пулю ему вслед и тоже не попал. Здесь, в подземелье, не только звуки, но и все было другим. И полет пули, наверное, тоже.
Уже секунд через двадцать он вбежал, совсем не жалея онемевшую ногу, вслед за Пеклушиным в огромный черный зал с покатым, укрытым металлическими листами полом и сразу вспомнил: это -- лава. Штрек, точнее, оба штрека упирались в лаву, в то место, где и выгрызали из тощих местных пластов драгоценный уголь. И пласт этот лежал наклонно, и шахта из-за этого называлась "наклонной", и листы, по которым он скользил и падал вслед за Пеклушиным, тоже были настланы наклонно.
-- Дз-зыу! -- высекла рядом уже красную искру пуля, и Мезенцев, пораженный, скорее, цветом искры, чем выстрелом, вдруг понял, что ее свинцовое тело чиркнуло по ржавому металлическому комбайну, навеки брошенному в истощенной лаве.
Он прыгнул за него, как за укрепление, и с удовольствием уловил, что именно по его массивному телу шмякнулась очередная пуля. Выпростав из-за комбайна одну лишь руку, Мезенцев выстрелил наугад и тут же послал в досыл фразу:
-- Пеклушин, не дури! Все ходы перекрыты! Наверху тебя ждет милицейский патруль!
-- Вре-о-о-ошь! -- взвыл долгой, волчьей "о" Пеклушин и вбил в противный, мерзкий, человеческим голосом орущий полумрак три пули.
"Сколько ж у него осталось? -- холодно подумал Мезенцев под горячую, лихорадочную одышку. -- Три? Четыре?.. А вдруг есть еще обойма?"
-- Твое сопротивление работает против тебя! Я требую сдаться, и тогда суд пощадит тебя!
-- Это ты скоро будешь на суде! -- крикнул с надрывом Пеклушин. -- На стр-р-рашном суде, падла ментовская!
"Точно -- обойма", -- оценил его уверенную ярость Мезенцев.
Сверху, отщелкнув от кровли, упал на металлические листы корж сланца. И только после этого, а, может, еще и оттого, что нахлынула после их дурной, никчемной перестрелки тишина в лаву, Мезенцев различил легкие потрескивания. Похоже, что стонали стойки, которых тоже было здесь, в лаве, скорее всего, меньше нормы, и они теперь с натугой отрабатывали за своих украденных собратьев двойную, а то и тройную норму. А, может, стонала и сама кровля от собственной тяжести и странной пустоты под собой.
И еще было очень душно. До тошнотворности душно. Только теперь, слизнув с верхней губы едко-соленый пот, Мезенцев вспомнил слова круглощекой стволовой о том, что в шахте не работала вентиляция. Наверное, именно в таких жарких, по-тропическому жарких забоях шахтеры работали в одних трусах.
-- Мент, а, мент! -- вплелся в похрустывание кровли пободревший голос Пеклушина. -- Ты не будешь против, если я к тебе на похороны приду?! Я с цветами приду, как положено!
Спрятав каску на груди, Мезенцев осторожно высунулся и увидел брошенный у стены еще один угольный комбайн. Скорее всего, Пеклушин скрывался за ним. Что он сейчас делал? Что маскировал своими наглыми словечками? Неужто обойму менял? Или набивал старую патронами?
-- Ты дурак, Пеклушин! -- крикнул он ему в ответ. -- Ты уже проиграл!
-- Я никогда не проигрываю! -- ответило мутное желтое пятно, разливающее полумрак из-за мертвого комбайна.
-- Тебя все равно посадят! За убийство! -- настаивал Мезенцев, а сам, приоткрыв полу брезентухи и достав каску с лампочкой, пытался так, как показала стволовая наверху, повернуть переключатель на "коногонке", чтобы сделать свет дальним и все-таки разглядеть, что же там, в глубине лавы, куда спускались металлические листы.
-- У меня все со старых времен схвачено, мент! Ты зря волнуешься! Перестройку придумали для вас, дурачков! А мы все как были, так у власти и остались! Только еще богаче стали! Усек?! Так что скорее посадят тебя... за превышение власти! Понял?!
Луч нащупал еще одну брошенную машину. Кажется, она называлась врубовой. Только шестерни с зубьями, которые когда-то как раз и рубили уголек, на ней не было.
-- А зачем ты посадил Конышеву? -- уже тише спросил Мезенцев. -Она-то тебе в чем мешала?
-- А ради хохмы! -- все с той же несбавляемой громкостью, как заевший приемник, отвечал Пеклушин. -- Мне ее рожа не понравилась! Сиксотская у нее морда! И взгляды старорежимные!
Под каждый новый вскрик он вгонял патрон за патроном в обойму и, судя по усиливающемуся сопротивлению пружины, скоро должен был восстановить весь боекомплект.
-- За задницу свою дрожал? -- с вызовом спросил Пеклушина. -- Страшно стало, что как сутенера застукают?
-- Запомни, мент: я -- не сутенер! Я -- торговец! Если хочешь... работорговец! -- вспомнил он тему так еще и не начатой книги и ощутил приятную теплоту под сердцем.
-- Кончилась твоя торговля!
-- И не надейся! Она только начинается!
Вдоль стенки под пеклушинские вскрики Мезенцев отползал все ниже и ниже по плитам к врубовой машине, к откаточному штреку, отползал в почти кромешной тьме, ориентируясь лишь по колкой сланцевой стене, а сверху, провожая его, осыпалась и била камешками по металлу кровля.
-- Кончилась-кончилась, -- уже чуть громче произнес Мезенцев, чтобы скрыть пройденное расстояние.
-- Ты заблуждаешься, мент! -- Пеклушин облегченно вздохнул -- обойма была полна и звала к бою. -- У меня вечная профессия! Не будет меня, найдутся другие! Моя профессия зиждется на основном инстинкте, а все мы, дружище, звери! Нам всем хочется размножаться! Усек?!
-- Это ты -- зверь! -- крикнул Мезенцев и скользнул за врубовую машину.
Что делать дальше, он не знал. План был вроде бы прост и в то же время сложен. Отсюда, куда уже почти не добивал свет пеклушинской "коногонки", скользнуть в откаточный штрек, добраться до уже знакомой сбойки, снова пронырнуть ее и уже тогда по вентиляционному штреку зайти в тыл Пеклушину. А если он заметит его исчезновение? А если у того есть свой план?
-- Я -- не зверь! Я -- гений! У меня слишком много серого вещества, поэтому я с удовольствием продаю тех, у кого его мало!
-- Хочешь всю страну под корень свести?
-- А мне начхать на твою страну! Я -- человек вселенной!
-- Ты -- зверь, а не человек! -- Мезенцева уже, кажется, начинало трусить от ярости.
-- Ты повторяешься, мент! Я уже доказал тебе чисто логически, что я -- гений, в отличие от тебя, тупаря! И я обязательно приду на твои похороны!
-- Ты -- зверь! -- уже с нескрываемой ненавистью повторил Мезенцев. -- Ты воешь по ночам! Ты -- оборотень!
Пеклушин хотел хватануть воздух и не смог. Ярость душила его. То, что он считал тайной, страшной, глубочайшей тайной, даже более важной, чем его промысел, оказалось вовсе не тайной. Даже этот щенок-участковый знал о его слабости. Пеклушину показалось, что он сидит голым, а над ним стоит Мезенцев и хохочет, показывая на него пальцем. Этот урод, этот мент кондовый знал, что именно так -- воем -- срывает с себя Пеклушин все накопившееся за день -- усталость, злость, раздражение, ужас одиночества и, конечно же, страх, жуткий постоянный страх, от которого он никак не мог избавиться после того, как понял, что кто-то, кроме него и его ближайших людей, знает о тайнах его промысла. Но страшнее этого страха было то, что мент знал его к о м п л е к с, тот самый к о м п л е к с, который есть у каждого человека, но который различен у каждого человека и который каждый человек скрывает тщательнее всего. Мезенцев знал его самую сокровенную тайну. И он должен был умереть вместе с этой тайной, чтобы ее не узнали другие.
Пеклушин резким движением переложил пистолет из руки в руку и погрузил освободившиеся пальцы правой руки в карман. Первой под них попалась обертка из-под патронов, жалкий остаток того квадратного, что он выхватил в своем кабинете из стола. Пальцами он сплющил эту бумажку в угол кармана и наконец-то схватил то круглое, с рифлеными краями, что он взял вторым в том же ящике.
